Муж не отвечал. Взяв с прикроватного столика табак, он сделал себе самокрутку.
Мари вышла из спальни. Часы в вестибюле пробили одиннадцать. Она спустилась на первый этаж и какое-то время стояла, наблюдая за движениями маятника.
— Мне нужно на воздух! Не могу здесь оставаться!
В ее истерзанном сердце проснулось детское желание увидеться с Нанетт, прижаться к ее мягкой груди. На Мари была ночная сорочка. Она сняла с вешалки какую-то куртку и, как была, в тапочках, вышла из дома.
— Может, Нан еще не легла… Только бы она не легла!
Очень скоро молодая женщина оказалась перед дверью фермерского дома. Каким облегчением для нее было увидеть, что сквозь ставни пробивается желтоватый свет! Она дважды стукнула в дверь.
Послышался звук отодвигаемого стула, потом обеспокоенный голос спросил:
— Кто там?
— Нан, это я, Мари!
Через мгновение Мари уже рыдала в объятиях Нанетт, которая похлопывала ее по спине:
— Входи в дом, моя крошка, там нам будет уютнее! Жак давным-давно спит!
Женщины сели на скамейку у стены. Нанетт заговорила приглушенным голосом:
— Даже не стану спрашивать у тебя, что случилось! Готова поспорить, мой сын снова тебя расстроил.
— Ты почти угадала, — пробормотала в ответ молодая женщина.
— Что ж, у парня с детства крутой нрав… А потом еще эта война, ампутация… Он сказал, что протез больно давит на колено. Думаю, поэтому он часто злится без повода.
Мари, всхлипнув, спросила удивленно:
— Но почему он мне об этом не говорит?
— Потому что он гордый, дурачок! Он ни с кем не говорит о своем увечье. Но я мать, а матери можно сказать все… Взять хотя бы его помешательство на лошадях — целыми днями в седле, хочет что-то себе доказать… На платочек, вытри слезы. Мне больно смотреть, как ты плачешь. Я уже не раз тебе говорила… Сначала война, потом малыш, который умер, только появившись на свет. Мужчины устроены не так, как мы, женщины, они не умеют мириться с неизбежным. Вот и Пьер до сих пор ищет виноватых. Мой Жак, когда мы похоронили нашу дочку, просто с ума сходил от гнева. Целый год он орал на меня по пустякам, перестал спать по ночам…
Мари понемногу успокаивалась. Слова Нанетт были полны здравого смысла. Но оставалось еще ужасное подозрение, связанное с Леони… Она и раньше не решалась заговорить об этом со свекровью. Такие вещи не касаются никого, кроме супругов.
— Прости меня, милая Нан, что я пришла к тебе с моей печалью, — сказала она уже спокойнее. — Думаю, ты права, я делаю из мухи слона. А еще, знаешь, я стала беспокоиться об отце. У него нет аппетита, и спит он плохо. Малышка с каждым днем требует все больше внимания. Ах да! Чуть не забыла: сегодня она сама встала на ножки!
Нанетт улыбнулась и трижды звонко поцеловала невестку — в лоб и в обе щеки.
— Возвращайся к себе, доченька! Достаточно тебе забот с отцом и Лизон. А с Пьером я поговорю. Это не дело — расстраивать беременную жену. Да смотри, чтобы он не завел себе зазнобу! Отсутствие ноги этому делу не помеха!
Эти грубоватые слова свекрови не шокировали Мари, наоборот, они ее немного успокоили. Нанетт сказала чистую правду. Быть может, Пьер стал увиваться за Леони потому, что почувствовал себя покинутым, ведь все внимание Мари теперь достается ребенку…
— Спасибо, Нан! Ты так добра ко мне! У меня камень с души свалился!
Мари пошла вверх по дороге, на которой знала каждый камешек. Странное ощущение радости охватило ее — так приятно было оказаться одной в ночи… Это ощущение свободы, как в юности, — когда она его утратила? Причиняющий боль ответ пришел незамедлительно — после замужества, точнее, после возвращения Пьера.
Молодая женщина замерла на месте, испугавшись этой мысли. Мари вспомнила начало своей преподавательской деятельности, когда она с огромной радостью открывала класс по утрам, ожидала учениц, здоровалась с ними. В полдень девочки, живущие за пределами городка, обедали в школе. Вечерами Мари задерживалась на работе, чтобы проверить тетради, а потом по этой самой дороге возвращалась в «Бори».
Иногда отец выходил ей навстречу. Он издалека начинал улыбаться, а она все ускоряла шаг, чтобы побыстрее броситься ему на шею. Весело болтая и смеясь, они поднимались к Большому дому. Это были моменты счастья, украденные у страха за будущее, — дань, которую война наложила на всех, кто не был на фронте. Мари произнесла со вздохом:
