– Мама сделала твою жизнь невыносимой?
– Да, она всегда была общепризнанной жертвой, таковой себя и ощущает. Вероятно, она права, потому что ведь я первым нарушил все правила, я вел себя ужасно. Но правда и то, что она заставила меня заплатить за все. Она обращалась со мной как деспот, она стала заводить любовников…
– У мамы были любовники?
– Да, детка, да. А что ты так удивляешься? Лусия, дорогая моя, такие вещи случаются сплошь и рядом. Разве ты не современная женщина, разве ты не сторонница свободной любви? Возможно, твоя мать мучила меня не из злонамеренности, возможно, она хотела оставаться со мной, начать все сначала, но ее изнутри разъедали те страдания, которые я ей причинил, и она не могла владеть собой. В общем, через некоторое время и у меня появились любовницы, и все кончилось так, как кончилось. Постепенно мы стали относиться друг к другу все хуже, причиняли все больше неприятностей, и в конце концов ситуация стала невыносимой.
Значит, мой отец был вовсе не каннибал, а обыкновенный человек, который испытывал страхи, поддавался слабостям, совершал ошибки. Обыкновенный человек, который может потерять голову из-за женщины и пустить все под откос. Мне казалось, что я вижу его впервые, я сочувствовала ему. И тут в моей голове возникла и стала разрастаться до размеров озарения простенькая мысль: если отец не каннибал, то и я не дочь Каннибала.
– А я?
– А ты появилась, когда у нас отношения только-только начали портиться. Тогда мы еще думали, что сумеем с этим справиться и станем нормальной семьей. Но, как видишь, из этого ничего не вышло.
Да, это я видела. Еще совсем маленькой я поняла, что родители мои не настоящая пара, а теперь, когда я была уже совсем взрослой женщиной, до меня дошло, что родители мои существовали и до моего рождения, что я не была неотъемлемой и вечной частью их жизни. Более того, теперь я отчетливо поняла, что родили они меня не ради меня, а чтобы лучше понимать и больше любить друг друга. Очень странная связь существует между родителями и детьми: мы, дети, присваиваем их себе, превращаем в неизменную часть ландшафта нашей вселенной, в первичные мифы нашей реальности. И потому, думая о них, мы воспринимаем их как привычный пейзаж, как декорации на сцене, где разворачивается драма нашей жизни. То есть мы отказываемся признавать, что наши родители – не только наши родители, они еще и независимые от нас люди, существа из плоти и крови, со своей собственной жизнью, в которой мы не присутствуем. Вероятно, те дети, у которых есть свои дети, могут излечиться от этой инфантильной слепоты, при которой родители представляются нашей неотъемлемой собственностью; но мы, дети, у которых нет своих детей, стремимся навечно застрять в этой эмбриональной уверенности, в этом обманчивом воспоминании, замешанном на детском эгоцентризме.
Мне понадобилось дожить до сорока одного года, испытать похищение мужа, которое в конце концов оказалось никаким не похищением, мне понадобилось, чтобы меня полюбил юноша вдвое моложе меня и главное, чтобы Феликс рассказал мне свою жизнь; все это мне понадобилось, чтобы освободиться от плоского, схематичного образа своих родителей, о который разбивалось мое собственное представление о себе. Теперь я знаю, что мои родители – полнокровные, противоречивые люди, которых не так-то просто понять. Они свободные существа, которых я теперь могу видеть в той далекой жизни, когда они были счастливы, когда меня еще не было на этом свете. Я вижу, как они танцуют в сиянии бальных огней, она – в шелестящих шелках, он – в облаке ароматов одеколона и бриллиантина, и обоим – молодым, полным жизни и желания – ритм на звездном пути задает звон кубинских колокольчиков. Над ними – летняя ночь, темные силуэты вырисовывающихся на жарком небе пальм, а на эстраде, окруженный медным блеском инструментов, поет Компай Сегундо, тоже еще молодой, с широкой грудью, глазами соблазнителя и с вечной жаждой женщины: «Я жив одной любовью, Кларабелья, и потому, когда я на тебя смотрю и вижу, как ты прекрасна, я никогда не думаю о том, что должен умереть».
