– Замечательно рассказываешь, – похвалил Гарсия.
– С этого и начинаешь, с мелочевки, а потом тебе надо все больше и больше, и принципы твои становятся все более и более растяжимыми. Потом с тебя уже требуют ответных услуг, ты их оказываешь, так проходят годы, ты на все соглашаешься, а потом вдруг оказываешься под замком в такой вот комнатушке и вынужден рассказывать своей жене, какой ты подлец.
Он меня почти растрогал. Я почти простила. Но тут я вспомнила, что он со мной сделал. Вспомнила страх, горечь и, главное – ложь, ложь невыносимую, недопустимую. Всего несколько минут назад он едва не солгал мне опять!
– Да, ты рассказываешь мне, что ты подлец, правда, подлец с двумястами миллионами песет в кармане!
Губы Рамона скривились в каком-то подобии улыбки. Потом ему удалось согнать ее с лица, и он вздохнул:
– Да, это правда.
– На мой взгляд, ты не слишком-то раскаиваешься, уж очень ты все драматизируешь. В общем, я думаю, тебе больше нравится быть преступником и иметь двести миллионов, чем быть честным человеком, но не иметь таких денег.
Он снова вздохнул:
– Возможно, ты и права. Чего ты от меня хочешь, Лусия? Как сложилось, так сложилось. Прости, пожалуйста.
– А «Оргульо обреро»?
– Такой группы не существует. Когда мы поняли, что начались утечки информации, мы придумали фиктивную организацию и писали письма от ее имени, датируя их задним числом. Несколько месяцев назад мы проделали такую штуку с одним типом из Валенсии, и она сработала. Наш план состоял в том, чтобы остановить расследование на низшем, то есть на нашем, звене. Чтобы судья поверила, будто деньги переданы некоей политической организации, и перестала разыскивать их след по банковским проводкам.
– Но почему ты сам не взял эти двести миллионов? Зачем нужна была вся эта история с сейфом?
– А чтобы казалось достовернее, – сказал Гарсия. – Это моя идея. Великолепная, правда?
– А попытка ограбления?
– Тоже моя идея, – не смог удержаться от хвастовства инспектор. – Это избавило бы нас от проблем. Ведь передача выкупа – дело сложное, всегда могут схватить за руку. Кроме того, в таком случае казалось бы вполне естественным, что твой муж не объявился. То есть, если получилось бы, что на выкуп денег нет, то террористы вполне могли бы разделаться с заложником.
– А я-то была в таком отчаянии… Какие же вы мерзавцы, – возмутилась я.
– C'est la vie, как говорят лягушатники, – веселился Гарсия. – Такова жизнь, детка. Вот и ему пришлось отрезать палец, а ведь он этого совсем даже не хотел. А куда денешься?
– И зачем? – с бешенством спросил Рамон. – Зачем это надо было? Раз теперь вся игра открылась, зачем нужно было резать мне палец, ты, кусок дерьма?
– Да как ты можешь? Это же был мастерский штрих. И не жалуйся, за твой мизинчик тебе неплохо заплатили.
– Как это заплатили? – удивилась я.
– Ну… – Рамона бросило в краску. – В общем… Заплатили не за палец, то есть не только за палец, а за то, чтобы я «спалился»… а те, что наверху, вышли сухими из воды. За это мне дали еще… м-м-м… еще двести миллионов. Поэтому я и… поэтому я и улыбался, когда… когда ты сказала про деньги, которые…
Продолжать он не мог, потому что разразился неудержимым хохотом, от которого весь содрогался. При этом он колотил себя кулаком по бедру. Я с ужасом смотрела на него.
– Прости… Ха, ха, ха… Ой, прости… – сказал он под конец, утирая слезы и переводя дыхание после приступа хохота. – Это нервы.
Ну что ж, больше говорить было не о чем. Мы прожили вместе десять лет, я знала про него массу интимных вещей, знала, как он пахнет после ночи, проведенной в жару и испарине, но говорить нам было абсолютно не о чем. До сих пор Рамон был частью меня, теперь эта часть умерла. Как обрезок ногтя. Отмершая органическая ткань. Я поняла, что все закончено, и не испытывала ни малейшего желания упрекать его или сводить счеты. Я хотела только одного – уйти отсюда, забыть о нем и никогда больше его не видеть. Последнее было проще всего, потому что Рамон со своими сообщниками должен был в ближайшие часы скрыться в неизвестном направлении.
– Я ухожу, – с внезапным ощущением удушья сказала я, направляясь к выходу.
