Вдвоем с Эдит им будет очень спокойно. Скучно, но очень спокойно. Неприятная холодная дрожь пробежала по спине Энн. «Мне теперь остается лишь покой, спокойный путь под горку, к старости, и кроме смерти ждать больше нечего».
«А чего, собственно, я жду? – спросила она себя. – У меня было все, о чем я мечтала. Любовь и счастье с Патриком. Ребенок. Жизнь исполнила все мои пожелания. Вот все и кончилось. Теперь настал черед Сэры. Она выйдет замуж, родит детей. Я стану бабушкой».
И она улыбнулась. Как приятно быть бабушкой! Она представила себе детей Сэры, бойких и красивых. Шаловливых мальчуганов с непослушными темными, как у Сэры, волосиками, пухлых маленьких девочек. Читать им книжки, рассказывать сказки…
Она продолжала улыбаться, представив себе эту перспективу, но холод не покидал ее. Если бы только Патрик был жив. В ее душе снова заговорил смолкнувший было голос отчаяния. Все это произошло давно – Сэре тогда едва минуло три года – так давно, что боль утраты давно утихла, горе забылось. Она могла уже спокойно, без мук вспоминать о Патрике, своем молодом пылком муже, которого она так горячо любила. Все это осталось в далеком-далеком прошлом.
Но сегодня старая рана словно открылась заново. Будь Патрик жив, Сэра могла бы уехать куда угодно – хоть ненадолго в Швейцарию кататься на лыжах, хоть навсегда, к мужу и детям. А они с Патриком жили бы вместе, вместе старели, вместе принимали удары и подарки судьбы. Она не была бы одна…
Энн Прентис вышла на привокзальную площадь и смешалась с толпой прохожих. «Какой зловещий вид у этих красных автобусов, – подумала она. Выстроились в ряд, словно чудовища у кормушки». На миг ей померещилось, будто это – фантастические существа, ведущие самостоятельную жизнь и, быть может, ненавидящие собственного создателя – Человека.
Какая суетливая, шумливая толпа, все куда-то уходят, приходят, спешат, бегут, смеются, жалуются, встречаются и расстаются.
И ледяная боль одиночества снова сжала ей сердце.
«Сэра вовремя уехала, – подумала она. – А то я уже начинаю чересчур от нее зависеть! Из-за этого, по-моему, и она волей-неволей попадает в зависимость от меня. Жаль.
Не нужно цепляться за молодых и мешать им жить по-своему. Это безнравственно, да, да, именно безнравственно».
Надо стушеваться, отступить в тень – пусть у Сэры будут собственные планы и собственные друзья.
Тут Энн не могла не улыбнуться – на самом деле у Сэры и так хватает и друзей и планов. Уверенная в себе, веселая, девочка живет в свое удовольствие. Мать она обожает, но относится к ней с ласковой снисходительностью, как к человеку, который просто в силу своего возраста не способен понимать ее жизнь, а тем более принимать в ней участие.
Возраст матери – сорок один год – представлялся Сэре весьма преклонным, тогда как сама Энн не без усилия могла думать о себе как о женщине средних лет. Не то чтобы она молодилась, отнюдь: макияжем она почти не пользовалась, а в ее стиле одеваться до сих пор ощущалось нечто от провинциальной домохозяйки: аккуратные жакеты с юбкой и непременной ниткой натурального жемчуга на шее.
«И что это мне в голову лезут всякие глупости», – вздохнула Энн. И уже вслух добавила, обращаясь к самой себе:
«Наверное, потому, что я только что проводила Сэру».
Как говорят французы? Partir, c'est mourrir un peu.[2]
Это правда… Сэра, унесенная вдаль важно пыхтящим поездом, на какое-то время перестала существовать для матери. «А я умерла для нее, подумала Энн. – Странная вещь – расстояние. Разделенность пространством…»
У Сэры будет одна жизнь, а у нее, Энн, – другая. Своя жизнь.
Внутренний холод, который Энн ощущала последние несколько минут, отступил перед довольно приятной мыслью. Теперь можно будет утром вставать когда заблагорассудится, делать что захочется, по-своему строить день.
Можно, например, улечься в постель пораньше, поставив на тумбочку поднос с едой, можно отправиться в театр или в кино. А то сесть в поезд, уехать за город и бродить, бродить по прозрачным уже лесам, любуясь синевой неба, сквозь затейливые переплетения голых ветвей.
