Содрогаясь от непонятной, острой боли при этой мысли, он опять посмотрел на нее. Она по-прежнему сидела, склонив голову в раздумье. Он увидел, как вскипели слезы, и сердце ему ожгло огнем. Он впервые заметил, что с одного плеча у нее совсем сползло одеяло, одна рука обнажилась, виднелась одна маленькая грудь — неясно, потому что в комнате почти совсем стемнело.
— Почему ты плачешь? — спросил он изменившимся голосом.
Она глянула на него, и впервые на лице у нее проступила сквозь слезы краска стыда от сознания, что она сидит перед ним в таком виде.
— Я не плачу, это я так, — сказала она, боязливо наблюдая за ним.
Он потянулся вперед, и пальцы его мягко сомкнулись на ее голой руке.
— Я люблю тебя! Люблю тебя! — сказал он грудным, трепетным, низким, неузнаваемым голосом.
Она отпрянула, потупив голову. Мягкое, настойчивое пожатие его пальцев тяготило ее. Она подняла на него глаза.
— Мне нужно сходить наверх, — сказала она. — Хочу достать для вас что-нибудь сухое.
— Зачем? Мне и так хорошо.
— Так нужно. И я хочу, чтобы вы переоделись.
Он выпустил ее руку, и она натянула на себя одеяло, поглядывая на него испуганно. Но вставать медлила.
— Поцелуйте меня, — тихонько попросила она.
Он поцеловал ее, но быстро, полусердито.
Тогда, помедлив еще секунду, она неловко поднялась, путаясь в одеяле. Он следил, как она в замешательстве силится высвободиться и запахнуть на себе одеяло так, чтобы оно не мешало при ходьбе. Следил в упор, не трогаясь ее смущением. А когда она пошла прочь, мелькая босыми ногами, и в темноте забелело ее колено, он попытался вообразить ее такой, какой она была, когда он укутывал ее в одеяло. Но сразу отказался от этой попытки, потому что тогда она ничего для него не значила, и все в нем воспротивилось тому, чтобы воображать ее такой, как в те минуты, когда она ничего не значила для него.
Что-то с глухим стуком упало в глубине темного дома; он вздрогнул. «Вот, возьмите одежду», — послышался ее голос. Он встал и, подойдя к подножию лестницы, поднял брошенные ею вещи. Потом вернулся к огню, досуха вытерся и оделся. Одевшись, он оглядел себя с насмешливой улыбкой.
Огонь догорал, и он подложил в камин угля. Теперь в доме стало совсем темно, только слабый свет уличного фонаря пробивался внутрь сквозь ветви остролиста. Он нашел на каминной доске спички и зажег газовую лампу. Свою влажную одежду он свалил в кучу в посудомойке, опорожнив сперва карманы. Ее насквозь промокшие вещи бережно подобрал с пола и сложил отдельно на крышке медного котла.
Каминные часы показывали шесть. Его собственные давно стали. Пора было бежать назад в приемную. Он подождал; она все не спускалась. Наконец он подошел к лестнице и крикнул:
— Я скоро должен уходить!
И почти сразу услышал, как она сходит вниз по ступенькам.
Она надела вуалевое черное платье — свой лучший наряд, тщательно причесалась, хотя волосы у нее еще не высохли. Оглядела его и невольно улыбнулась.
— Не красит вас эта одежда, — сказала она.
— На пугало похож, правда?
Оба старались побороть застенчивость.
— Я приготовлю вам чаю.
— Нет, мне надо идти.
— Неужели? — Она опять взглянула на него широко открытыми, полными тоски и сомнения глазами. И опять, по той боли, которой отозвался этот взгляд в его сердце, он понял, что любит ее. Он шагнул к ней, нагнулся и поцеловал ее страстно, вложив в поцелуй всю боль своего сердца.
— Волосы у меня так противно пахнут, — сокрушенно пролепетала она. — Ужас! И все у меня ужасное, все! Нет, я просто ужасна! — Она расплакалась горько, навзрыд. — Я вам противна, меня нельзя любить.
— Не надо, не говори глупости, — сказал он, стараясь ее утешить, целуя ее, обнимая крепче. — Я хочу тебя, хочу на тебе жениться, мы поженимся, скоро, очень скоро — завтра же, если удастся.
Но она только зарыдала еще горше:
— Какой ужас! Боже мой, какой ужас! Я чувствую, что противна тебе.
— Нет, ты нужна мне, я хочу тебя, — твердил он в беспамятстве неузнаваемо чужим голосом, который пугал ее едва ли не сильнее, чем пугала страшная мысль, что она может быть ему не нужна.
