— Кое-что. Так, мелочи. Ничего особенного. Придумал небольшое задание для главного инженера и, возможно, надо будет обсудить с начальником управления культуры и искусства кое-какие вопросы кадровой политики. Это может подождать.
— Хорошо, — сказала Агата. — Тогда после обеда.
— Да. — Тибо поколебался, но все-таки спросил: — А какие у вас планы на обед? Вы, наверное, встретитесь где-нибудь с господином Стопаком?
— Нет. Я купила себе специальный контейнер для еды — совсем с ума сошла — и сделала замечательные бутерброды. Собираюсь пообедать ими на площади у фонтана. Так делают многие девушки, которые здесь работают.
— Да, я видел.
Темы для разговора кончились. Поэтому вместо того, чтобы сказать: «Ради бога, Агата, давайте убежим отсюда, сядем на паром и уплывем в Дэш! Мы снимем комнату в отеле, будем пить шампанское и проведем всю ночь, предаваясь любви, пока не упадем в изнеможении, и домой не вернемся до утра!» — Тибо замолчал.
— Тогда я пошла, — сказала Агата.
— Да, конечно. Приятного аппетита.
И Тибо углубился в изучение содержания лотка для входящих документов, пока Агата не вышла на лестницу. Он подождал, прислушиваясь, потом подошел к двери кабинета. Да, она точно ушла. Он выглянул за дверь и посмотрел на ее стол. Там ее тоже не было.
Тибо вышел в коридор, ведущий на черную лестницу. Если бы он спустился вниз, то вышел бы мимо стеклянного закутка Петера Ставо на площадь. Но он пошел вверх, минуя плановое управление, инженерное управление, секретариат, отдел лицензий и отдел увеселительных мероприятий. Через три пролета ступеньки стали маленькими, лестница сузилась и вскоре уперлась в дверь, на которой не было никакой таблички.
Тибо достал из кармана связку ключей, нашел нужный, открыл дверь и вошел в небольшую комнату с белыми стенами. На полу лежала пыль от осыпающейся штукатурки. У стен стояли приставные лестницы, ведра и еще какие-то предметы неясных очертаний, завернутые в серую ткань. Четыре деревянные ступеньки вели к еще одной маленькой двери. Тибо поднялся по ним и вышел в огромное небо. Синева окружила его со всех сторон, точь-в-точь как мою статую, в одиночестве стоящую на самой верхушке собора. Синева неба над головой переходила в синеву моря, и там, посередине, виднелось темное пятнышко — наверное, возвращающийся в гавань паром.
Синева.
Он посмотрел вниз, на площадь, стараясь разглядеть среди голубиных стай и направляющихся в кафе служащих силуэт Агаты, ее походку. И он нашел ее — она сидела на бортике фонтана, откинувшись назад и подставив лицо солнцу. Сумочка и контейнер для еды стояли у ее ног.
Добрый мэр Крович смотрел на нее, на ее голубое платье, на голубой эмалированный контейнер, на синеву бескрайнего неба, отраженную в воде фонтана, и ему казалось, что нет ничего ярче, чем свет ее голубых глаз — словно их было видно с такого расстояния, — и он вдруг прошептал слово «лазурь». С Тибо такое иногда случалось. Без всякой видимой причины в его голове иногда всплывали красивые слова. Лазурь, сирокко, кариатида. А в другое время какое-нибудь слово, наоборот, могло вдруг выпасть из памяти. «Как же называется колонна в виде женской статуи?» — пытался вспомнить он, но слово «кариатида» никак не хотело вспоминаться. Тогда он говорил себе: «Похоже, я старею. Начинаю выживать из ума».
В последнее время он обнаружил, что между бровями у него стали расти толстые колючие волосы — справиться с ними было непросто. Кроме того, недавно он попытался сбрить нежелательные волоски, заведшиеся в ушах, но попытка была неудачной: он чуть было не истек кровью. «Старею», — вздыхал Тибо.
Но в такие моменты, как сейчас, в те моменты, когда он смотрел на Агату Стопак и мог позволить себе не отрывать от нее глаз, Тибо не думал о старости.
Порыв ветра обвил вокруг него флаг Дота. Тибо взял его за уголок и поцеловал. Когда он отпустил флаг, его взгляд был по-прежнему устремлен на Агату.
