Эдмонд сильно испугался, но вдруг он вспомнил мрачное выражение глаза галогрифа, и упорная решимость, выражавшаяся в его храпе, еще раздавалась в ушах, несмотря на храп драконенка, который сам по себе тоже что-нибудь да стоил. Он кое-как собрался с духом, распахнул дверь и громко крикнул:
— Эй, ты, драконенок! Вылезай сейчас же из постели!
Драконенок перестал храпеть и сказал сонным голосом:
— Еще очень рано!
— Мама, во всяком случае, тебе приказала встать; ну, вставай сейчас же, слышишь? — приказал Эдмонд, храбрость которого возросла от того факта, что драконенок еще не съел его.
Драконенок вздохнул, и Эдмонд мог расслышать, как он слезал с постели. В следующую минуту он начал выползать из своей комнаты и надевать башмаки. Он был гораздо меньше своей матери и не превышал ростом маленькой часовни.
— Торопись! — сказал Эдмонд, когда драконенок стал неуклюже возиться с семнадцатым башмаком, который почему-то долго не мог обуть.
— Мама сказала, чтобы я никогда не смел выходить без башмаков, — извинялся драконенок, и Эдмонду пришлось помочь ему обуться.
На это понадобилось немало времени, и это было далеко не приятным занятием.
Наконец драконенок объявил, что он совсем готов.
Эдмонд, позабывший свой испуг, сказал:
— В таком случае пойдем! — и они отправились к галогрифу.
Пещера была немного узка для драконенка, но он вытянулся в ниточку, как делает жирный земляной червяк, когда старается пробраться через узкую щель в твердом комке земли.
— Вот он, — объявил Эдмонд, и галогриф сейчас же проснулся и очень вежливо попросил драконенка присесть и подождать.
— Ваша мать сейчас придет, — заметил галогриф, помешивая свой огонь.
Драконенок сел и принялся ждать, но все время наблюдал за огнем голодными, жадными глазами.
— Прошу прощения, — не вытерпел он наконец, — но я привык каждое утро съедать небольшую чашечку огня, как только проснусь, и теперь я чувствую, что немного ослабел. Вы мне разрешите?
Он протянул коготь к тазу галогрифа.
— Конечно, нет, — отрезал галогриф резко, — и где вы только воспитывались? Вас разве не учили, что «никогда не следует просить всего, что видишь?» А?
— Извините, пожалуйста, — сказал драконенок смиренно, — но я, право, ужасно голоден.
Галогриф знаком подозвал Эдмонда к краю своего таза и так долго и убедительно шептал ему что-то на ухо, что на одной стороне головы мальчугана волосы совершенно сгорели. Но он даже ни разу не прервал галогрифа, чтобы спросить у него «почему?». А когда шептание окончилось, Эдмонд, у которого, как я, может быть, уже упоминал, было доброе сердце, сказал драконенку:
— Если ты действительно голоден, бедное создание, я могу показать тебя, где целая масса огня.
Он пошел дальше по пещерам, указывая путь, а драконенок следовал за ним.
Дойдя до надлежащего места, Эдмонд остановился.
Здесь в полу виднелась круглая железная крышка, как те, которыми прикрывают запасные водопроводные краны, только гораздо больших размеров. Эдмонд поднял ее за крючок, вделанный в один из ее краев. Из отверстия тотчас вырвалась струя горячего воздуха, которая едва не задушила его. Но драконенок подошел совсем близко, заглянул одним глазком в отверстие и заметил:
— Очень вкусно пахнет, не правда ли?
— Да, — ответил Эдмонд, — здесь сохраняется огонь, который горит внутри земли. Там его целая пропасть, и совершенно готового. Не лучше ли тебе спуститься туда и приняться за завтрак, как ты думаешь?
Итак, драконенок протиснулся в отверстие и принялся ползти все быстрее и быстрее по наклонной шахте, которая ведет к огню внутри земли. И Эдмонд, на этот раз странным образом в точности исполняя, что ему было сказано, поймал кончик хвоста драконенка и просунул в него железный крюк, так что драконенок не мог двинуться дальше. Не мог он также повернуть обратно и поползти назад, чтобы посмотреть, что случилось с его несчастным хвостиком, потому что, как всем известно, путь к огням, находящимся в преисподней, очень легок, когда спускаешься по нему; вернуться же обратно совершенно невозможно.
Итак, мы видим драконенка, крепко придерживаемого собственным глупым хвостиком, и Эдмонда, который с крайне важным и деловым видом и, очевидно, очень довольный собой торопится назад к галогрифу.
