Как часто случалось и прежде, незнакомец явился после наступления тьмы. Он постучал в двери, когда Христос с женой как раз садились за вечернюю трапезу.
— Марта, кто там? — промолвил Христос. — Ступай посмотри.
Марта отперла дверь, и незнакомец вошел, с увесистым мешком за спиною.
— Значит, это ты, — проговорил Христос. — Какую беду принес ты мне на сей раз?
— Что за прием! Это — твои труды, все свитки до единого, что ты вручил мне. Я распорядился, чтобы их тщательно переписали, а теперь пора вернуть их тебе, чтобы привести историю в порядок. А это твоя жена?
— Марта, — промолвил Христос, — вот тот человек, о котором я тебе рассказывал. Только имени своего он мне так и не назвал.
— Садись с нами и раздели нашу трапезу, — пригласила Марта.
— С удовольствием. Придуманный тобою обрядец имеет немалый успех, — похвалил незнакомец, когда Христос преломил хлеб. — Кто бы подумал, что приглашение вкушать плоть и пить кровь найдет у иудеев такой отклик?
Христос отодвинул хлеб.
— Я не это им велел делать.
— Но именно это делают последователи Иисуса, как иудеи, так и язычники. Твои наставления оказались слишком тонки, друг мой. Люди выбирают обычно самый жуткий из всех смыслов, даже если автор имел в виду совсем другое.
— Как сам ты объяснял в предыдущий раз, ты о людях невысокого мнения.
— Я вижу их такими, каковы они есть. Ты ведь тоже вполне реалистически представлял себе их возможности и ограничения. Или ты с ходом времени все больше уподобляешься своему брату?
— Мой брат хорошо знал людей и не обманывался на их счет, но он любил их.
— Воистину так, — согласился незнакомец, беря ломоть хлеба. — И любовь его — высшая ценность. Вот почему нам следует беречь ее столь ревностно. Сосуд, который донесет драгоценную любовь и учение Иисуса Христа до грядущих веков, — это церковь, и церкви должно стеречь эту любовь и учение денно и нощно, дабы сохранить ее в нетленной чистоте и не исказить непониманием. Так, например, досадно будет, если люди со временем прочитают некоторые его речения как призыв к политическим действиям; мы-то знаем, что они — не о том. Вместо того нам должно подчеркнуть духовную суть его откровения. Надо занять позицию, которую трудно оспорить, дорогой мой Христос: то есть повести речь о духе. Что-что, а потолковать о духовности мы умеем.
— Хватит с меня таких разговоров, — промолвил Христос. — Забирай-ка с собой все эти свитки. Пусть историю рассказывают другие.
— Историю перескажут еще не один раз, мы об этом позаботимся. В последующие годы мы отделим полезные версии от бесполезных. Но мы говорили об этом и прежде.
— Да, и я сыт по горло. Речи твои — сладки, а помыслы — низки. А успех огрубил их еще больше. Когда ты впервые воззвал ко мне, ты действовал тоньше. Я начинаю понимать, какова она — эта история, что разыграли ты, и я, и мой брат. Но чем бы она ни закончилась, это будет трагедия. Его видение сбыться не могло; а то видение, что со временем сбудется, — не его.
— Ты говоришь о моем видении и его видении; но будь это твое видение — оно обрело бы все заслуги истины, равно как и…
— Я знаю, что такое твоя истина, — отозвался Христос.
— Разумеется, знаешь. Но что лучше, — и незнакомец отломил себе еще хлеба, — стремиться к идеальной чистоте и потерпеть неудачу или пойти на компромисс и хоть немного да преуспеть?
Христу на мгновение сделалось дурно, хотя он сам бы не вспомнил почему. Марта вложила руку в руку мужа, чтобы поддержать его.
Сидя там и глядя, как незнакомец ест его хлеб и подливает себе вина, он поневоле размышлял над историей об Иисусе и прикидывал, как бы ее улучшить. Например, стоит добавить какое-нибудь чудесное знаменье при рождении: звезду или ангела. А детство Иисуса можно расцветить очаровательными эпизодами детских шалостей, щедро приправленными магией, — причем эпизоды эти можно было бы истолковать как предвестие грядущих чудес. А ведь есть и предметы, для повествования куда более значимые. Если бы Иисус знал о казни заранее и рассказал ученикам, что она случится, и добровольно ее принял бы, тема крестных мук зазвучала бы совсем по-другому — обрела бы глубину и непостижимость, дабы мудрецы грядущих времен изучали ее, истолковывали и объясняли. И снова о рождении: будь дитя, рожденное в хлеву, не человеческим младенцем, но воплощением самого Бога, насколько более волнующей стала бы история, насколько более памятной! А смерть, ее завершающая, наполнилась бы гораздо более глубоким смыслом.
