Она смотрела на меня все так же игриво, с влагой в слегка измученных смехом глазах. Я не выдержал, рванулся, ударом распахнул взвизгнувшую калитку и, разрывая густой хвойный воздух, понесся к озеру сквозь полосатый пятнистый лес.
Вот такой и был наш самый романтический летний час. Какой же я был тогда дурак, просто сил нет. Но что поделаешь, если ты молод, да еще у тебя, как это сказать, летнее головокружение, что ли…
2
Впрочем, вернемся в зиму. Кстати, не знаю, как у вас, у нас до конца марта зима. В тот день, когда я нашел свою чудо-коробочку, Сима притащилась позже обычного и при этом вся какая-то возбужденно-отрешенная. Она не то что не поздоровалась, а, кажется, даже и не заметила меня, как если бы я был частью приглядевшейся старой мебели в прихожей.
— Ба, скажи честно, я красивый или урод? — спрашиваю, рассматривая себя в зеркале трюмо прям как девица.
Весь неказистый какой-то, робкий, нос слишком большой, нижняя губа выдающаяся, флегматические, как у сенбернара, глаза и, правду говоря, с точки зрения мужественности — сомнительные.
— Ты великолепен как бог! — твердо отвечает мне бабушка. Врет, конечно, но все равно приятно.
— А почему никто этого не замечает?
— Завидуют.
Ну старуха! Врет и не краснеет. Если она, конечно, вообще может еще краснеть.
— А ты тоже, наверное, была раньше красивая, — как истинный джентльмен отвечаю комплиментом на комплимент.
— О! В свое время мимо вашей бабушки, — это она о себе так, — ни один кавалер не мог спокойно пройти, а потом молодость пролетела, — грустно вздохнула она и уставилась в пустоту, — дети пошли, понимаешь ли, работа была тяжелая, и вот так вот я…
— Ссохлась и скукожилась?
— Ну да, — согласилась бабушка, — ссохлась и скукожилась и никому теперь уже не нужна.
— Ну как это никому? Мне нужна! И всем нам нужна! Что бы мы без тебя, Ба, делали? Кто бы, например, цветы поливал, собирал майонезные баночки? Ведь ты, Ба, хоть и старая, но зато добрая. Не то что это проклятая Сима — молодая и стерва.
— Почему же стерва? — Это она меня этому слову научила. — Симочка хорошая.
— Ну ты скажешь, тоже мне хорошая. Я без подзатыльника еще ни одного дня с ней не прожил.
— Это у тебя просто подхода к ней нет. К женщинам ведь подход нужен.
— Да?
— Конечно!
— Подход, говоришь? Ну ты меня прямо озадачила. Кстати, пойдем, нас к чаю зовут.
Я выбежал из затхлой ее комнаты и побежал, прыгая через четыре ступеньки, в столовую, где после ужина мы пьем чай или молоко с печеньем и вафлями.
— Что ты скачешь как бешеный? — огрызнулась мама. — Почему от тебя люстра звенеть должна?
— Потому что дом деревянный, — объясняю я. — По дереву ударные волны легко распространяются, вот люстра и качается.
— Как ты себя, умник, сегодня чувствуешь? — спрашивает папа уже за чаем, ни на секунду не отрываясь от чтения.
— Исключительно замечательно. Сима, хочешь посмотреть на курильские гейзеры? — говорю и дую в горячий чай через соломинку.
— Мне кажется, меня вырвет, если я еще хоть секунду буду смотреть на твои гейзеры.
— Серафима! — устало возмущается мама. — Ну что ты как маленькая.
Так ей и надо!
— Я к тебе подход знаю, — с полным ртом погрозил я тетушке пальцем. — Так что лучше у меня не выкобенивайся.
— Что еще за слово такое?
— Нормальное слово. От греческого «выкобеники». Наука такая даже есть — про эники и бэники.
— Ели вареники, — добавил папа автоматически.
— Сам давай ешь и не выкаблучивайся.
— А я и не выкаблучиваюсь.
— Аик дурак, гы, гы, — как обычно вставляет моя трехлетняя сестра, сделанная в Америке, о которой мне и говорить не хочется. Даже имени моего выговорить не может. Мое педагогическое кредо: младших надо убивать, пока они не подросли и с нами не разделались.
— Господа, — говорю, — давно пора уже установить возрастной ценз на признание человеком. Вот Лизка явно не человек еще. Да и станет ли?
— Беда с вами. Вы все здесь как маленькие, — обреченно вздыхает мама.
— И баба Рая тоже? Го-го-го…
— Раисасанна, — почти уже срываясь, говорит мама, — разрешаю вам дать ему ложкой по голове.
— Сильно? — спрашивает бабушка.
— Очень, — с придыханием соглашается мамочка.
