Кстати, насчет реальности.
Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку из-под уксуса и, привычным движением сняв автоматический колпачок, прямо на ходу сделал два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал. Водка не казалась такой противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в желудок, и почти сразу же отозвался по всему телу стремительный легкий жар. Сознание прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно – как лекарство.
Тем не менее пустырь отпадал. К сожалению, ничего иного Конкин придумать не мог и поэтому поступил, как обычно поступали герои виденных им детективных фильмов. То есть он подождал на ближайшей остановке автобус и сначала изобразил, что не собирается будто бы садиться в него: он скучающе отвернулся, присматривая краем глаза за пассажирами, и только в самый последний момент, когда двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь – проехал в давке и в духоте несколько извилистых остановок, так же неожиданно выскочил и пересел на трамвай, а затем очень быстро нырнул в метро и проделал этот же самый трюк с электричками – непрерывно меняя их, переходя с одной линии на другую. Операция заняла около получаса. Конкина толкали, ругали за неуклюжесть, дважды его довольно чувствительно прищемило в дверях, а один раз он сам, промахнувшись, ударился костяшками пальцев о поручень. К исходу этого получаса он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку – ныл придавленный локоть, гудели ноги, – но зато когда он, наконец, выбрался из метро и, опять же меняя транспорт, проехал для страховки несколько разнонаправленных остановок, то, сойдя на просторном безлюдном проспекте, тянувшемся к месту назначения от реки, он с удовлетворением констатировал, что замеченные им прежде мужчины, по-видимому, отстали. И даже не по-видимому, а – совершенно точно. Во всяком случае, поблизости их не наблюдалось.
Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин. Значит, я все-таки могу играть против профессионалов.
Эта мысль почему-то его не обрадовала. Потому, вероятно, что он чувствовал мизерность данной победы. Что она значила по сравнению с безумием мира – по сравнению с тошной и грубой реальностью, которая его обволакивала. Он пугался этой реальности, и вместе с тем было в ней нечто притягательное. Некая жестокая правда. Некое истинное существование. И если отказаться от правды, если опрометью захлопнуть двери, чуть-чуть пока приоткрывшиеся перед ним, то тогда и реальность мира ускользнет навсегда и останется только нирвана – муторная, привычная, успокаивающая, безнадежная глухая нирвана – нирвана во веки веков. И еще останется сожаление о другой, настоящей жизни – то мучительное сожаление, которое порождает тоску и болезненное ощущение собственного ничтожества. Что вот, мог бы когда-то все изменить – не осмелился. Не осмелился, а теперь уже слишком поздно. Момент упущен, никакой другой жизни не будет.
Другой жизни не будет. Нирвана и сожаление. Конкин это тревожно осознавал. И поэтому все ускорял, ускорял шаги, перейдя в конце концов на трусцу задыхающегося, слабого человека.
Он безбожно опаздывал, но надеялся, что Леон его все же дождется.
И Леон дождался его.
Потому что когда, лавируя между потоками транспорта, Конкин быстро перебежал широкий гремящий проспект, механическим руслом взрезающий утренний город, и влетел на площадку, образованную с одной стороны гостиницей, вздымающей стеклянные этажи, а с другой стороны – полноводной, коричневой от промышленных стоков рекой, то, задерживая рвущееся дыхание, он сразу увидел, как за кубом гранитного постамента что-то невразумительно шевельнулось и оттуда, очерченный летней жарой, неторопливо вышел Леон и, по-видимому приветствуя, сдержанно поднял руку.
Он был в сером рабочем комбинезоне, затянутом до подбородка, и, как Конкину показалось, в серых же зашнурованных сапогах. То есть весь как-то серый, очень буднично выглядящий в солнечной легкой дымке. Между ними было, наверное, метров сто. Конкин тоже поднял вялую руку, и в ту же секунду раздались негромкие отчетливые хлопки.
