– Бедный, так и не привык, – сказала про него Таисия. Опять взяла Конкина под руку и, наклонившись к плечу, шепнула. – У тебя все в порядке? Я прямо-таки испугалась, когда ты позеленел. Думала – приступ, рецидив старой болезни. Честное слово, уже хотела бежать за врачом. – И, не дождавшись ответа, потому что Конкин лишь недовольно поморщился, вздохнув, добавила: – Они ведь, по-моему, и рождаются в зоопарке? Настоящего леса не видели никогда – откуда такое упорство?
– От бога, – неприязненно сказал Конкин.
– Ну, знаешь ли: бог – в медведе…
Конкин пожал плечами:
– Я же не говорю – Христос. Бог – как нечто. Как субстанция, отличающая живое от неживого.
– То есть душа? – сказала Таисия.
– Назвать можно как угодно.
Таисия снова вздохнула.
– Мне иногда кажется, что ты – верующий. Но не просто верующий, а из секты – еретиков. Из такой маленькой, яростной, тайной секты, абсолютно непримиримой к обычной религии и признающей только свою правоту…
– Так оно и есть, – кивнул Конкин.
– И что же это за секта?
– Это – секта людей…
Он хотел добавить еще, что это действительно очень яростная и очень тайная секта, но неукротимая ярость ее обращена не на других, а прежде всего на себя, однако в эту минуту медвежонок, пробующий клетку на прочность, дошел до них и, просунув сквозь непоколебимость ограды остренькую умную мордочку, посмотрел ему прямо в глаза.
И такая тоска светилась в остекленевшем, отсутствующем, долгом взгляде, что Конкин даже сощурился, не вынеся укора его, а когда снова открыл глаза, то все уже изменилось.
Тусклое коричневое солнце, прорывающееся словно через ворсистую ткань, еле-еле, с трудом озаряло окрестности. Воздух был сумеречен и пропитан звериными испарениями. Он скорее походил на студень: красное переливающееся желе, и, размытые струями, проступали в нем какие-то дикие сооружения – в перекошенной арматуре, оплетенные колючей проволокой, – а за ржавой и страшной, окопной ее преградой, будто змеи шипя и посверкивая глазами, пережевывая челюстями сиреневую слюну, бесновались и маялись фантастические уроды.
Они были в крокодильей коже или, наоборот, покрытые шерстью с головы до ног, ощетиненные клешнями, щупальцами и когтистыми образованиями, все они шевелились – выламываясь, вытягиваясь вперед, – а над бородавками многих из них пузырились фосфоресцирующие выделения.
Картина была чудовищная. Но главное заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что вокруг Конкина опять находились те самые загробные существа, что уже, как в бреду, чудились ему совсем недавно. И одно из этих существ держало его под руку, а другое, значительно меньших размеров, вдруг схватилось за палец и пронзительно запищало:
– Во дает!.. Во, папа, куда забрался!..
Вместо голоса раздавалось кошачье мяуканье. Конкин едва различал слова. А затем третье кошмарное существо, все обросшее чем-то вроде мелких густых пружинок, неожиданно выступило из толпы и, приблизив растрескавшееся как глина лицо, прошипело, покачиваясь и приседая:
– Вам плохо, сударь?..
Губы у него были из вывернутого живого мяса.
Конкин отшатнулся.
И тогда то существо, которое держало его под руку – бледно-розовое, обмотанное тряпками с головы до конечностей, – с неестественной силой повернуло его к себе и, вонзившись когтями в предплечье, мучительно проурчало:
– Все, все, уходим!..
Звонок он услышал, когда пересекал школьный двор, и уже в вестибюле ему пришлось посторониться, чтобы пропустить хлынувшую наружу, галдящую и размахивающую портфелями ораву школьников. Вероятно, уроки на сегодня закончились, потому что мальчишки беззаботно тузили друг друга, затевая, еще не выйдя из здания, уличную игру, а пищащие, гримасничающие, сбивающиеся в стайки девчонки с облегчением сдергивали банты, распуская волосы по плечам.
Чувствовалось, что всех охватывает настроение отдыха и веселья.
Впрочем, не всех.
Мрачный учитель, якобы просматривающий вывешенное на доске расписание, а на самом деле, как сразу же понял Конкин, незаметно наблюдающий за вестибюлем, шагнул к нему и, опустив руку в карман пиджака, сухо, неприязненно поинтересовался:
