В конце сентября группа начала систематическое обследование прилегающих территорий. По несчастному стечению обстоятельств, это совпало с землетрясением и появлением саранчи… «Отворился кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, и дано было ей не убивать их, а только мучить, и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит»… Брюс определяет размеры жесткокрылых монстров – до метра в длину. Удалось каким-то чудом загнать и убить одно насекомое. При этом, получив укус в грудь, погиб Эдвардс. Существует описание, сделанное одним из патологоанатомов группы: перепончатые сухие крылья, золотой венчик на черепе, почти человеческое лицо; мягкая, теплая кожа, вместе с тем какой-то немыслимой прочности; шесть зазубренных ног; хитин, который не берет даже ножовка. Ткань тела, ко всеобщему изумлению, имела неклеточное строение: розоватая гомогенная масса, сросшаяся с железным хитином. Брюс упоминает о «звездчатых образованиях» в ней, которые называет «ядерными синцитиями». Препараты, однако, не сохранились. Лаборатория сильно пострадала от землетрясения и пожара. Большая часть сотрудников решила пробиваться во внешний мир. Их судьба неизвестна и, видимо, таковой теперь и останется, но они унесли с собой множество уникальных фото– и видеоматериалов, и к тому же – единственный экземпляр саранчи, препарированный Скворцовым и зафиксированный в формалине. Все это, разумеется, бесследно пропало. Сам Кеннет Брюс умер примерно через неделю за рабочим столом, – еще успев описать рождение Младенца, «который будет пасти все народы», и явление на небе Красного Дракона с семью головами, готового пожрать его.
Эту символику можно было интерпретировать как угодно. Что, конечно, и делалось во всякого рода скоропалительных публикациях. И вместе с тем колоссальный шок, испытанный тогда человечеством, вероятно, впервые заставил его осознать некоторые масштабы. Земля и Вселенная – искра жизни и холод почти бессмысленной пустоты. «Кто мы есть и зачем?» – этот вопрос волновал теперь не только горстку философов. Было сильнейшее разочарование. Было чудовищное отрезвление от хмеля наивного антропоцентризма. И Ладислав Смиргла в предисловии к своей нашумевшей книге «Зерно культуры» вовсе не случайно писал, что «происходит болезненное очищение базиса цивилизации, сущности ее – того, что вечно объединяет людей – независимо от пестрой мозаики расовой, социальной или государственной принадлежности… Как ни странно, единственным связующим звеном в настоящий момент оказалась религия. Именно ее и пытается, конечно в силу своего разумения, познать Оракул, даже не подозревая, что от некогда великого Откровения сохранилась на самом деле одна скорлупа, а источенное столетиями содержание давно превратилось в сухую и слабую пыль, переносимую ветром. К сожалению, наша культура пока не может представить на суд Вселенной ничего более значимого, ничего более совершенного и великого в своей простоте, чтобы продемонстрировать постороннему наблюдателю самую суть человечества…»
В темноте завыла сирена – вынимая душу, выдергивая по ниточке каждый нерв.
– Встать!.. – будто в самое ухо гаркнул Скотина Бак. – Слезай, скотина!..
Я кубарем покатился с нар и, как всегда, зацепил коленом низкую переборку. Стуча зубами, быстренько натянул штаны, нащупал чоботы, продел руки в задубевшую полосатую куртку. От материи невыносимо разило карболкой. Куртка если и согревала, то самую малость. Тем не менее спать в одежде все равно было запрещено. Скотина Бак лично обходил ночью бараки и, если замечал непорядок, срывал с провинившегося драное войлочное одеяло, ударами дубинки гнал из надышанного тепла наружу, ставил в промозглом сумраке – на два часа, на четыре, а то и покуда не рассветет.
Это у него называлось – «сделать зарядку».
– Равнение на меня… Сми-ирна-а!..
Блоковые, выказывая усердие, побежали в проходе. Рассыпали затрещины и тычки, сопели и вполголоса матерились. Правда, ярость их была скорее для виду. Блоковые жили тут же, в закутке, за хлипкой перегородкой, и уже прекрасно усвоили, что брань, затрещины и тычки – это только днем и только в присутствии офицеров. Ночью же в придавленных темнотой бараках свои законы. Не следует чересчур свирепствовать – найдут утром с вывалившимся языком и мутными от удушья глазами. Парочка таких случаев уже была. Виновных, естественно, не обнаружили. Поэтому блоковые даже под свинцовым взглядом Скотины Бака не слишком стремились забраться в гущу с трудом разгибающихся полосатых тел. Больше суетились, чтобы тоже не схлопотать по зубам. Я улучил момент и, как обычно, сунул на грудь сбереженную пайку. Правда, даже этот покалывающий кусочек жизни меня не радовал. Ужасно ныла спина, и позвоночник, хрустя, казалось, разламывался на части. Отдавал на скуле болью длинный кровоподтек: это приложился Сапог, увидев, что я везу полупустую тачку. Вероятно, поэтому я далеко не сразу вспомнил о Водаке. Но когда вспомнил, тут же вылетели из головы и позвоночник, и сохлая пайка, и кровоподтек, и нарывающий третий день под ногтем указательный палец, и даже то, что вчера, поздно вечером, уже перед самым отбоем, сидя в тоске на нарах и дожидаясь, пока выключат свет в бараке, я с внезапным испугом сковырнул кончиком языка два левых зуба и выплюнул их в ладонь.
