Про нас с Водаком он как будто забыл.
Я почувствовал, что начинаю разделять всеобщую неприязнь к семиотикам. Подумаешь, дельфийские мудрецы, собственный сектор у них, обедают за отдельным столиком. В кино не ходят, в баре не появляются – неинтересно им. Придумали себе рыбий язык: два слова по-человечески, а двадцать – дикая тарабарщина. Я пробовал читать их статьи – гиблое дело. Нисколько не удивительно, что даже сдержанный Грюнфельд как-то в запале сказал, что превращающаяся в искусство наука перестает быть собой, семиотики изучают Оракула, а все остальное человечество – семиотиков. Или: «Если хочешь, чтобы тебе хорошо платили, занимайся тем, чего никто никогда не поймет». То есть опять-таки семиотикой.
Водак тем временем вытряхивал ящики из моего стола. Ворошил бумаги и расшвыривал пачки слежавшихся микрофотографий.
Поднял физиономию, темную от прилива крови.
– Где твой пистолет? Ведь тебе полагается пистолет…
– Дома, – растерянно сказал я.
– Ах ты чтоб!.. Ах чтоб тебя!.. – коротко сказал Водак. Узрел среди вороха фотопленок новенькую обойму и сунул ее в карман. – Ах эти ученые… Анатоль! Надо убираться отсюда…
Он сильно нервничал, и это пугало меня больше всего. Я, пожалуй, впервые видел, как флегматичный невозмутимый Водак суетится и нервничает. Тут же опять замяукали – будто в самое ухо. Я рванулся от неожиданности и сбил на пол ящичек, поставленный с края. Брызнули по известковой пыли мягкие чернильные катыши. Звук шел из угла, где часть потолка обвалилась. Синие, почти черные жилистые лодыжки торчали из-под обломков. Как у гориллы – твердые, обросшие редкой шерстью. Желтоватые мозолистые ступни подрагивали.
Я в испуге оглянулся на Клейста. И Водак тоже вопросительно посмотрел на него.
Клейст хладнокровно мигнул.
– Это рукан, – любезно пояснил он, перестав на секунду насвистывать.
Покачиваться он тем не менее не перестал.
У меня шизофренический холодок потек меж лопаток.
Есть люди, которые физически не переносят руканов. Что-то такое психологическое – прямо до судорог. Я, правда, всегда относился к руканам довольно спокойно, однако полгода назад был в нашей лаборатории такой случай: новый сотрудник внезапно, нос к носу столкнулся с руканом – упал как подкошенный, обморок, паралич дыхания. Спасти его, несмотря на экстренные меры, не удалось.
Я, кстати, если бы внезапно, тоже бы, вероятно, упал.
– Откуда он здесь?
– Пришел минут за пять до обстрела.
– Что ему тут было надо?
– А что вообще тут надо руканам?
Секунду Водак нетерпеливо смотрел на него.
– А ну-ка взялись! – объявил он решительно. – Шевелитесь, кому говорят, вы – оба!..
Честно говоря, я замялся.
А Клейст только немного качнулся, и не подумав вставать.
– Не надо его трогать, – посоветовал он. – Пусть так и лежит…
Согнувшийся Водак вывернул снизу набрякшие кровью щеки.
– Ты хоть знаешь, Вольдемар, что по законам военного положения я могу тебя расстрелять? Неисполнение приказа старшего по званию…
– О господи, – по-моему, нисколько не испугавшись, сказал Клейст.
– Вольдемар, я тебя очень прошу…
– Ты ведь покойник, Водак, только ты пока об этом не знаешь…
– Вольдемар!
– Не надо на меня кричать.
– А я думал, что руканы в одиночку не ходят, – поспешно сказал я.
– Мало ли что ты думал. – Водак, не остыв еще от неприятного столкновения, поддел руки под камень и захрипел от тяжести. – Давай-давай… Думал он, видите ли… Поднимай…
Вдвоем мы отвалили треснувшую плиту. Разломился прут арматуры, вжикнула выскочившая на свободу железная сетка. Я никогда раньше не видел руканов так близко. Он лежал, ужасно вывернув шею и прижимая синюшное ухо к плечу. Надбровные дуги выдавались вперед. Белые собачьи клыки, пересекая мякоть, впивались в губы. Вместо груди у него была жутковатая каша: шерсть, трепетание мышц, обломки голубоватых, чистых костей. И на все это толчками выплескивалась из артерий творожистая, белая комковатая жидкость, похожая на свернувшееся молоко.
Водак весьма настойчиво совал мне в руки аптечку.
– Я не могу, – умоляюще сказал я. – Я же не врач. Я – обычный патоморфолог. Я в жизни никого не лечил. И я не хочу сойти с ума. Это же – рукан.
