Это было вчера.
А сегодня тревожащий запах жасмина казался еще сильнее, и еще острее томила неизбежность прощания.
Все уже завершилось.
Октавия отстранилась разочарованно и сказала с упреком и с некоторым негодованием:
– Что-то ты сегодня какой-то отсутствующий, дорогой. Я тебе надоела, тебе вчера что-нибудь не понравилось? Знаешь что – давай поднимемся в номер. Ну их, этих Бернеттов. Пускай без нас обсуждают…
Она медленно, почти незаметно прогнулась и коснулась меня поднявшимися лацканами жакета. Вкус жасмина усилился. Я увидел себя как бы со стороны: озабоченный, хмурый мужчина, непрерывно зачем-то оглядывающийся – в чуть примятом костюме и галстуке, провисшем под горлом.
Зрелище было непривлекательное.
– Разумеется, дорогая, – примирительно сказал я. – Только мне не мешало бы позвонить по одному мелкому делу. Подожди здесь минуточку, я сейчас буду…
На мгновение мне показалось, что Октавия не хочет меня отпускать: мышцы левой руки ее как бы окаменели, враз и очень отчетливо затвердело плечо, пальцы стали вдруг – жесткими, цепкими, деревянными.
Однако продолжалось это недолго.
Уже в следующую секунду Октавия, видимо, смилостивилась:
– Ну иди. Ничего с тобой не поделаешь…
Я прошел к таксофону, прилепленному на шершавой стене. Таксофон был обычный, с прорезью для кредитных карточек. Карточки у меня, разумеется, не было, но за пару прошедших в Париже дней я уже научился справляться с подобной техникой. Резкое внутреннее усилие – и загорелся глазок, свидетельствующий о готовности. Раздался гудок в трубке. Я набрал длинный ряд цифр. Можно было, конечно, позвонить и из номера, но я чувствовал, что возвращаться в номер нельзя. В номере могла оказаться засада. Интересно, как все-таки они меня вычислили? Я ведь все же не Зоммер, картину мира не искажаю. Никаких аберраций быть не должно. Вероятно, ниточка протянулась сюда из Петербурга… Я спокойно и даже как бы лениво оглядывал вестибюль. В этот час народа тут было немного. Пребывал в столбняке за барьером лощеный портье, и топталась у скульптурной карты Парижа туристская пара. Пожилые, самодовольные, пестрые иностранцы. Более никого. Тишина, горка нежных фиалок у шепчущего фонтанчика. А в противоположном конце вестибюля – полуоткрытая дверь и внимательный Баггер, выглядывающий из нее напоследок.
Он заметил меня и укоризненно покачал головой. Мол, опаздываете, это не принято. Лишь вчера договаривались, что никаких опозданий на семинары.
Он даже прицокнул.
Я почувствовал внезапное раздражение. Сколько времени потеряно здесь впустую. В самом деле, сегодня уже третий день, а я так и не продвинулся ни на шаг в том, что требовалось. И нельзя утверждать, что все это время было потрачено зря. Нет, конечно, я услышал несколько удивительных сообщений. «Одомашнивание европейцев», доклад, например, или, скажем, «Культура письма как бремя цивилизации». Масса нового материала, множество парадоксальных гипотез. Я с такими проблемами еще никогда не сталкивался. Тут есть над чем поразмыслить. И тем не менее я не продвинулся ни на шаг. Разговоры, дискуссии, вечное сотрясение воздуха. Никакой практической ценности они не имели. Никакого конкретного смысла выудить не удалось. Разве что как исходный материал для последующих раздумий. Вот и все, что почерпнуто… Я прислушивался к гудкам, уходящим отсюда в Санкт-Петербург. К телефону на другом конце линии не подходили. Вероятно, квартира была в этот момент пуста. Почему-то и Зоммер, и даже Рита отсутствовали.
Пора было возвращаться.
Я бросил трубку, а неслышно приблизившаяся Октавия опять взяла меня под руку.
– Не дозвонился пока? Ничего, не расстраивайся, попробуем позже…
Она уже вновь подкрасила губы – потянула меня, вытаскивая из-под колпака таксофона, страстно-черные глаза ее просияли. И в этот момент я заметил двоих молодых людей, деловым быстрым шагом пересекающих ширь вестибюля.
Оба они были в приличных серых костюмах, в чисто-белых рубашках и даже при галстуках. И они отрывисто переговаривались на ходу, поглощенные якобы какими-то своими проблемами. Оба не обращали на меня никакого внимания, но я сразу же, как ударенный, понял, что это за мной. И Октавия тоже, наверное, поняла, потому что сказала казенным непререкаемым тоном:
