— Поверить в это так же трудно, как и не поверить. Но если страх действительно обходит тебя… Жаль, что ты не встретилась мне за линией фронта. Очень даже могла бы пригодиться. Появляться в городе в немецкой форме, с надежной женщиной — куда лучше, чем бродить в одиночку.
— Вот и подумай теперь над этим.
— Да поздновато думать, война уже идет к концу.
— Не так скоро она закончится, как тебе кажется. И потом, со мной что по ту, что по эту сторону фронта — надежно. То, что в конвое я немного «сзечилась», то есть от зеков словечек всяких и повадок нахваталась, пусть тебя не пугает. Нужно будет, стану вести себя, как польская аристократка. Опять не веришь?
— Почему же… Все может быть.
— Кстати, во мне ведь течет польская кровь. Стопроцентная, и почти голубая. Это я по отцу Войтич, кстати, тоже поляку, а по матери Даневская. Были в здешних краях такие гербовые шляхтичи Даневские. А, как тебе пани Даневская? Кончится война, перейду на фамилию матери. Все равно отец бросил нас, когда мне еще и двух лет не было. Хочешь, с завтрашнего дня предстану перед тобой польской шляхтянкой?
— Любопытно было бы взглянуть.
— Только пообещай, что станешь любить меня еще сильнее.
«Разве ты уже объяснился ей в любви?» — попробовал было возмутиться Беркут. Но только мысленно, про себя. Эта женщина все решительнее вторгалась в его жизнь, и с ней приходилось считаться.
Услышав шаги, капитан открыл занавешенные ресницами усталости глаза и резко оглянулся. При этом рука его мгновенно легла на кобуру. Но это был Глодов.
— Товарищ капитан, разрешите доложить.
— Слушаю, — бросил Беркут, не поднимаясь с низенького лежака, который смастерили для него на командном пункте солдаты-плотники. Сейчас он просто не в состоянии был подняться. Даже отворачиваться от холодной стены, которая однако приносила ему успокоение, становилось все труднее. Судя по всему, он смертельно устал, причем больше всего донимала бессонница.
Если любому из бойцов все же удавалось хотя бы часок-другой между обстрелами поспать, то у него почему-то не получалось. То вдруг начинал тревожить радист, то появлялись немцы, то… Калина.
— Я уточнил. Во время ночной операции погибли четыре бойца гарнизона. С разведчиком, которого вы пытались спасти, — пятеро. Двоих ранило. К счастью, легко. В числе погибших — старший лейтенант Корун.
— Что-что?! — вновь приоткрыл сами собой закрывшиеся глаза Андрей. — Что ты сказал, лейтенант?
— Погиб командир роты старший лейтенант Корун, — уточнил Глодов, исполнявший теперь обязанности заместителя коменданта гарнизона. — Извините, считал, что вам уже сообщили.
— Как это могло произойти?! Он ведь все время находился в укрытии, в нашем лазарете.
Забыв, что доклад не окончен, или же решив, что после этого вопроса формальности уже излишни, Глодов присел к приспособленной под печку-буржуйку бочке из-под горючего и подбросил туда несколько мелких дощечек.
— На сей раз он вышел из госпиталя-укрытия. Зачем он прибег к этому, понять трудно.
— Неужели попытался поднять бойцов в очередную бессмысленную контратаку?
Глодов смерил коменданта тягостным взглядом и, выдержав минутную паузу, проговорил:
— Мне бы не хотелось повторять все то, что он говорил.
— Я тоже терпеть этого не могу, но согласись, лейтенант, что случай особый.
— Он вышел с криком: «Кто позволил поднимать роту в атаку?! До тех пор, пока я — командир роты, я не позволю гнать на убой моих бойцов!».
— Любопытное заявление. Видно, совесть заела. Именно он-то и гонял их… как на убой.
— Я пытался объяснить ему ситуацию. Напомнил, что генерал Мезенцев назначил вас комендантом гарнизона этого плацдарма, однако ничего этого слышать Корун не хотел. Он пистолет мне под нос, мол, пристрелю, под трибунал отдам, и все такое прочее…
— Постой-постой, лейтенант, — насторожился Беркут. — Ты покороче и вдумчивее. Насколько я понял, между вами произошла стычка?
— Да нет… Просто я послал его. Про себя, конечно. И пошел догонять бойцов. А скосили Коруна чуть позже. Из пулемета. Недалеко от входа в штольню, возле первого поста. Двое солдат занесли его в подземелье, пытались перевязывать, но…
