Он утешал ее как умел, осушал ее слезы и заставил ее наконец улыбнуться ему, но не радостна была ее улыбка.
— Желала бы я знать, увидимся ли мы опять когда-нибудь, — сказала она грустно, и вслед за этими словами произнесла стихи Ромео и Джульетты, которые читала с ним вместе в саду:
Какая мысль зловещая во мне!
Мне кажется, когда тебя я вижу,
Прощаясь так с тобой, что ты в могиле.
— Милая моя, мы увидимся. Я приеду повидаться с вами когда-нибудь, когда вы будете, может быть, замужем.
— О, нет, нет, нет, — воскликнула она качая головой.
— О да, да, да, Грация. Наша любовь была только поэтический сон. Каждый из нас пойдет теперь своею дорогой и будет жить своею жизнью. Помните, что говорил Лонгфелло, которого вы так любите:
Жизнь реальна, жизнь серьезна.
И моя милая Грация будет когда-нибудь уважаемой женой и матерью. Таково назначение женщины. Я приеду повидаться с вами и застану вас центральною фигурой счастливого семейного кружка, И отец ваш возвратится к тому времени.
Ее лицо, озаренное луной, покрылось смертельною бледностью.
— Отец мой! — повторила она, содрогнувшись. — Я едва не забыла с вами отца моего.
Настало утро. В опаловой колеснице явилась розовая Аврора, а в почтовой телеге мистрис Джемс Редмайн. Последняя прибыла в Брайервуд около завтрака, столичного завтрака, следовательно, встав необычайно рано и сделав в это утро сорок миль, чтобы быть дома до начала стирки. Вся поэзия прохладного старого дома исчезла с ее появлением. Бывают люди, которые всюду вносят с собой будничную атмосферу, разговор которых не интереснее таблицы умножения, а наружность обещает так же мало нежных чувств, как обертка от счетной книги. К числу таких личностей принадлежала мистрис Джемс.
Она машинально поцеловала племянницу, окинула глазами углы комнаты, опасаясь, что чистота недостаточно строго соблюдалась во время ее отсутствия, и только уже успокоившись на этот счет, устремила пытливый взгляд на лицо племянницы и объявила, что Грация «страшна».
— Ты, вероятно, просиживала целые дни в комнатах вместо того чтобы гулять каждое утро, — сказала она.
— Напротив, тетушка, я очень много гуляла, — отвечала Грация.
— Очень много? А наволочки? Кончила их?
— Почти кончила.
— Почти! Ты никогда не доделываешь до конца никакого дела. Вот что значит пансионское воспитание! У меня терпения не хватает смотреть на такие надувательства.
— Хорош ребенок, тетушка? — спросила Грация, надеясь дать разговору миролюбивый оборот.
— У него корь, — отвечала мистрис Джемс резко.
— Я никогда не видала такой сильной сыпи.
— Но он, надеюсь, скоро поправится, тетушка?
— О, он поправится очень скоро, но не приведи Бор, иметь дело с такими лентяйками, как эти месячные няньки. Если бы можно было воспитывать детей первый месяц посредством машин, это было бы большим облегчением для семейств. Что мистер Вальгри?
— Он здоров, тетушка. Дядя Джемс, вероятно, писал вам, что он уезжает.
— Да, писал что-то такое, но я ничего не разобрала. Твой дядя плохой писака. Когда же он уезжает?
— Сегодня, — вымолвила Грация, вынув из рабочей корзинки одну из злополучных наволок и разглядывая дыру.
— Сегодня! — воскликнула тетка. — Что-то уж слишком скоро. Впрочем, он платил аккуратно и может уехать когда ему угодно. Трудно найти другого такого спокойного жильца. И он доставил нам немало выгоды. Я положу от десяти до пятнадцати фунтов в сберегательный банк на имя твоего отца из денег, которые мы получили с него.
Мистрис Джемс сняла шляпу, умылась в кухне самым жестким желтым мылом, не заботясь, полезно ли оно для ее кожи, надела чистый чепчик и пошла засвидетельствовать свое почтение уезжавшему жильцу. Его чемодан и мешок были вынесены в старомодную низкую прихожую, у дверей ждала кингсберийская почтовая карета. Грация стояла у окна, бледная как призрак. Отыщет ли он ее, чтобы проститься с ней? Или уедет, не сказав ни слова? Глаза света теперь видят его, доведет ли он хладнокровно свою жестокую роль до конца, не заботясь об ее страдании?
В прихожей послышался ее голос. Она начала слушать, как будто каждое слово было вдохновенным.
