Дневники русских писателей XIX века: исследование - страница 27

Погодин изучает культурно-исторические памятники, быт и нравы европейских народов, состояние науки. Политика, сфера идей, экономические проблемы волнуют его в меньшей степени, хотя он и присматривается к новым веяниям в области общественной мысли «<…> и я принялся читать <в Лионе журнал le Siecle>, отстав совершенно от политики в Италии, среди развалин римских и не имея никакого понятия, что на белом и черном свете делается» (ч. 2, с. 207). Интерес Погодина к той или иной области общественной жизни является не его внутренней установкой, а побуждается местом пребывания: в Италии – «развалины», во Франции – «политика» и т. п. В отборе материала он следует внешней схеме, традиции, на которую накладываются также не им сформированные представления о своеобразии интересного в той или иной стране.

По дневнику видно, что историк Погодин плохо разбирается в памятниках европейской культуры, хотя и нередко выражает свои восторги во время их осмотра. Такое выдающееся явление западной культуры, как северная готика, остается непонятым и непрочувствованным им «О соборе <во Франкфурте> нечего писать. Все эти немецкие соборы составили в моем воображении один собор, и я не знаю, что сказать о каждом их них порознь» (ч. 4, с. 49). Над сознанием (и методом) Погодина довлеет старое, классицистское представление об иерархии культурных ценностей, в которой Древний мир стоит выше Средневековья. Это подтверждается еще и тем, что в самих памятниках античности и итальянского Возрождения писатель разбирается крайне слабо, ограничиваясь эмоциями и фигурами умолчания.

Отсутствие глубокого постижения культуры проявляется и в быстрой смене настроений в процессе осмотра памятников: «Наш археолог показал нам остатки преторианских казарм, памятник несчастнейшего периода в римской истории <…> Здесь можно проклясть от души варварство и зверство – да будут же они прокляты во веки веков. Между тем мы проголодались порядком, не завтракав до сих пор» (ч. 2, с. 141–142); «Милан из всех итальянских городов сохранил много прежнего значения, величия и жизни <…> Мороженое отличное» (ч. 4, с. 180).

Восторженность и чувствительность, унаследованные Погодиным от предыдущей эпохи и превратившиеся под его пером в эпигонские штампы, вскрывают ограниченность его научного кругозора и мировоззрения в целом, включая сюда и политический консерватизм. За ахами и вздохами вскрывается неспособность раскрыть сущность явления, понять смысл политических или культурных тенденций прошлого и современности. Насколько Погодин далек от современных ему русских хроникеров, объездивших Европу (Н. Тургенев, А. Тургенев, И. Гагарин), говорит хотя бы следующая запись: «Живучи дома, бываешь иногда недоволен тем или другим, часто, уступая человеческой натуре слабой, ропщешь, зачем это делается не так; в чужих краях ничто подобное не приходит в голову <…>» (ч. 1, с. 131).

Отличительной особенностью погодинского метода является фрагментация материала. Историк не дает представления (да и сам, видимо, не представляет) о европейской цивилизации как о едином целом. В его подходе к материалу отсутствует систематичность, философско-методологический стержень. В отличие от своих предшественников и многих современников, Погодин отправлялся в путешествие не с запасом идей, которые требовалось проверить. В его творческом багаже был скудный набор обветшалых приемов и архаических представлений, которые не позволили ему нарисовать яркие, глубокие и эстетически убедительные картины «чужих краев».

Журнал подневных записей В.Ф. Одоевского[38] своим названием и содержанием выделяется в ряду классических образцов дневниковой прозы. Он велся в форме «текущей хроники и особых происшествий» уже немолодым писателем в последнее десятилетие его жизни.

Время, в которое был начат дневник, и возраст его автора определили функциональное своеобразие этого произведения.

В истории жанра наберется немного примеров, когда дневник начинали вести во второй половине жизни. Помимо Одоевского, к данной группе относятся П.И. Чайковский, A.C. Суворин, П.Е. Чехов, Е.И. Попова, В.В. Розанов и некоторые другие авторы. Если вообще мотивы ведения дневника лежат в психологической сфере, то для дневников, начатых в зрелом возрасте, это особенно характерно. Изменения в психике человека, проживающего вторую половину жизни, обостряют потребность в близком собеседнике, которому можно передать накопившиеся сокровенные мысли. Те, которые находят такого собеседника в дневнике, острее испытывают душевное одиночество и потребность в самовыражении. Дневник выполняет для них компенсаторную функцию так же, как для периода индивидуации, только измененную качественно. Функциональный вектор ранних дневников направлен вовне, на психологическую адаптацию к внешнему миру, поздних – вовнутрь, на поддержание равновесия стихий сознания и бессознательного. Во втором случае события внешней жизни могут не только отражаться в дневнике в равной мере с фактами сознания, но и составлять его содержательную основу. Однако их главное назначение – интегрироваться в сознании автора, переживаться эмоционально.