Я и так голодаю, и болею, и лежал в больнице и хожу с нарывами на руках и опухшей и наболевшей ногой: все это следствие "урезывания". Конечно - пеняй на себя, я знаю, но опять-таки, это не выход из положения, а все время "выезжать" на Муле невозможно ни мне - по соображениям этическим (он и так мне очень и очень помог), ни ему - по соображениям материальным. Остается одно - продажа библиотеки, обширной и ценной, находящейся у Садовских. Надеюсь, что они не станут отрицать наличия у них книг Марины Ивановны. Все это нужно сделать срочно, ибо хозяйка торопит, а ведь по моему обязательству, которое лежит у нее, к середине ноября все должно быть выплачено." Изя Крамов рассказывал позднее Марии Белкиной, что, когда началась вся эта история со старухой, когда вызвали Мура в милицию, Мур прибежал к нему в редакцию многотиражки на улицу Навои, туда, где частично размещался авиационный завод в здании полиграфического комбината или института..
Мур часто бывал в этой комнате, которая была отведена под редакцию, и они часами болтали о литературе, о музыке, об искусстве. Единственный вопрос, которого они никогда не касались - это политика. Они были, по словам Изи, как две разноязычные, но с взаимным уважением друг к другу относящиеся державы. У них были абсолютно разные на все взгляды, разное понимание событий, разные вкусы, они спорили, но каждый оставался при своем мнении. Надо отдать Муру справедливость: в людях он все же умел разбираться!
Изя, кажется, был единственным в Ташкенте, к кому он пришел со своей бедой. Ему срочно нужна была какая-то сумма, чтобы добавить к тем деньгам, которые были у него, и заплатить хозяйке. Изя только что получил зарплату и одолжил ему.
Ташкентские мальчишки, те бывшие мальчишки - Музафаров, Берестов, Крамов, который, впрочем, тогда уже не был мальчишкой - хорошо вспоминают о Муре, хорошо о нем отзывался и сын Алексея Толстого, о чем Муля сообщает летом 1942 года Але:
"Мурзил с необычайной выдержкой и умом ведет себя. Перед самым моим отъездом из Куйбышева ко мне зашел Митя Толстой - сын писателя. Он дружил с Мурзилой, чудесно к нему относится, так же, как и Ахматова. Мурзил приедет в марте с Толстым, когда можно будет".
У мальчишек хватало такта никогда не расспрашивать Мура о гибели матери, чего, увы, не скажешь о "дамах"! Им не терпелось удовлетворить свое любопытство и выяснить, как и что произошло, и Мур им хамил, отвечал дерзко, прекращал расспросы, обрывая их всхлипы и сочувствия." (Мария Белкина "Скрещение судеб".
Ему было очень больно, судя по этой несдержанности, а дамы злословили, а у некоторых из них поднимался язык говорить о возмездии, возлагать на Мура ответственность за гибель Марины. Может быть, от их "порхающих язычков" и пошли с легкостью гулять легенды, наполнившие биографические опусы о Марине? Ведь оправдываться и опровергать клевету было некому. А может, и - незачем:
Мур часто болел - его так и мучило рожистое воспаление ноги, недоедал, но успешно окончил в Ташкенте школу, перезимовав там еще одну зиму и встретив Новый год, 1943, в своей тесной каморке, совсем один. А уже второго января 1943 его зачисляют в трудармию. 12 июня того же года Муля пишет Але: "Сегодня утром Лиля сообщила приятную новость. Толстые исхлопотали разрешение Муру вернуться в Москву и уже отправили ему этот документ с оказией на самолете. Во вторник 15-го Лиля ездила к Толстым по поводу квартирного устройства Мурзила, кое-какие планы есть и у меня…" Итак, пропуск в Москву Мур получил, и он заканчивает школу, десятый класс, и вроде все благополучно идет, но в разгар экзаменов его опять вызывают в военкомат. Он должен теперь каждый день ездить в Старый город и ждать отправления. Союз писателей пишет бумагу с просьбой дать отсрочку до окончания школы, дать возможность сдать экзамены. В конечном итоге, потеряв на ожидание месяц, Мур 5 июля узнает, что пока оставлен в резерве. Но выехать в Москву он не может, потому что идет реэвакуация - из Ташкента, из других городов возвращаются в столицу предприятия, учреждения, институты, академии, театры. Одиночкам получить билет столь же трудно, как и в дни эвакуации из Москвы! Мур мечется, но ни одно учреждение его с собой не берет, а семьи писателей еще не вывозят, только некоторым удалось уехать.
