Валлет никак не мог вспомнить, какую именно лошадь он видел.
— Цвета табака, в который налили молоко.
— А что, если попробовать?
Велели принести стакан молока, но никто не захотел губить свой табак.
Начали перебирать все оттенки, но не хватало слов. Здесь нужен сам Верлен…
За неимением Верлена каждый что-то старался изобразить руками, игрою пальцев, импрессионистскими ухватками, жестами в пленэре[10], тычками указательного пальца, как бы дырявящего пустоту.
— А вы, Ренар, что скажете?
— Мне все равно.
Я заявил это с равнодушным видом, но в глубине души я обожаю зеленые тона «Скапенов»[11], полежавших в газетных киосках, линялый оттенок зеленого картона, побывавшего под дождем.
— А вы, Кур?
— Я присоединяюсь к мнению большинства.
— Все присоединяются к мнению большинства. Но где оно?
Оно было за цвет мов. Как красивы занавески такого цвета! И потом «мов» рифмуется с «альков».
От этой ассоциации Орье даже прослезился, — должно быть, у него на примете какая-нибудь великосветская щеголиха.
Валлет продолжает:
— На обороте мы напечатаем названия уже вышедших вещей.
Все молчат.
— И работ, которые выйдут в свет.
Тут все заговорили разом.
Орье. «Старик».
Валлет. «Святой Вавила».
Дюмюр. «Альбер».
И список растет, громко звучат имена, как будто речь идет об участниках крестового похода.
— А вы, Ренар?
— У меня ничего звучного в запасе. Ах, вспомнил, у меня есть готовая рукопись.
Получается, что у других нет рукописей. Все смотрят на меня косо.
— Теперь о формате, — говорит Валлет, — пожалуй, с этого и следовало начинать.
— Да все равно… Плевать…
— Простите, — говорит Орье, — нужно побольше воздуха, поля пошире, нужно, чтобы тексту было просторно на бумаге.
— Но это стоит денег. Ах, ах! — Я высказываюсь за формат in 18, имея в виду свою библиотеку.
— Слишком мелко получится. — Похоже будет на счета от прачки. — Да, но зато удобно переплетать и можно сохранить набор для роскошного издания. Так, например, я лично… — Но у нас дело общее.
— Теперь перейдем к содержанию. В первом номере должны участвовать все.
— Нам будет тесно, как сельдям в бочке.
Решили разрезать журнал на ломти.
— Отлично, я возьму десять, даю за них тридцать франков.
Наконец все устраиваются, как пассажиры в дилижансе.
19 ноября. (У Валлета)… Дюбюс позирует, разглагольствует, замолкает, провозглашает парадоксы, старые, как соборы: скучные, убийственные теории о женщине.
Опять теории! Не хватит ли подобных теорий?.. Отвратительная оригинальность Дюбюса. Кажется, будто ешь что-то в сотый раз…
Обычный прием Рашильд[12] — заставить их поверить, что они куда умнее ее. «Ведь вы делаете искусство!» Да, да, они его делают, они его слишком много делают, они провоняли искусством, эти господа! Нет! Довольно! Хватит искусства, которое приедается! Смывать его с себя, целуя Маринетту и Фантека.
20 ноября. Дюбюс — невозмутимому собеседнику: «Я, мосье, я, когда работаю, могу работать только при свете лампы. Я завел у себя двойные ставни. Днем я их закрываю и зажигаю лампу. Вот! А вы?» — «О, я, мосье, я буржуазен, как орел! Мне достаточно солнца, я не боюсь солнца».
23 ноября. Сегодня прочитал в «Ревю Блё» статью о Барресе[13]. Баррес сейчас в моде. Как писателя Барреса лучше всего определяют слова, сказанные Риваролем о Лорагэ: «Его мысли похожи на сложенные в ящике стекла — каждое стекло в отдельности прозрачно, но все вместе — темны».
25 ноября. Я люблю людей больше или меньше в зависимости от того, больше или меньше дают они материала для записных книжек.
20 декабря. Он старательно записывал имена тех, кто прославился поздно, и радовался, когда узнавал, что такому-то великому современнику, оказывается, уже за сорок. Он говорил себе: «И я еще не опоздал».
26 декабря. Фраза, к которой прикасаешься, затаив дыхание, как к заряженному пистолету.
28 декабря. Написать диалог между горожанином на даче, которому деревня знакома по Жорж Санд, и старым крестьянином, очень простым и отнюдь не мечтательным.
Горожанин расспрашивает крестьянина об «орудиях пахаря», о его «хижинке». Сухие ответы разрушают все иллюзии господина писателя.
