Мы все косимся на орден Ростана.
— А что вы испытывали? — спрашиваю я.
— Вот сегодня, когда я был у моего парикмахера, это меня позабавило. Все знакомые смотрят на ленточку. Но произошло это слишком поздно. Сразу после «Самаритянки» я радовался бы куда сильнее.
Ростан пробился собственными силами. Не пройдя через маленькие журналы, он прошел через большие, он не бывает в редакциях, а бывает в обществе; не выпьет кружки пива в пивной с «богемой», а предпочтет пообедать у богатых людей; театральным критикам он предпочитает самих директоров театров, а Сару Бернар — режиссеру Люнье По. Так вот, Ростан рассказывает нам о своем посещении Люси Фор. Люси просила у Ростана сонет с благотворительной целью. Он принес. Она приняла его запросто в маленькой гостиной, полной чудесных старинных вещей. Там была и госпожа Барту, которая поистине прелестна. Вдруг в комнату к дочери вошел Феликс Фор[63]. Он возвратился с охоты, на нем была мягкая шапочка. Он извинился, сел и сказал: «Господин Ростан, здравствуйте». Фор был великолепен. Понятно, почему его так любит царь. Это великий актер. Это — лучшее, что может предложить сегодня Европа взамен Людовика Четырнадцатого. Потом он поднялся, откланялся, пошел одеваться. Он трудится в поте лица! Он достойный президент нашей республики, которая со времени революции не сделала ни одного шага ни к здравому смыслу, ни к свободе. Это республика, которой важно только одно — быть принятой у господ Грефюль[64].
6 января. Каждое утро спрашивать себя: «Ну что ты будешь сегодня делать?» — Буду трудиться, как трудились усердные монахи. Иметь перед собой целую груду жемчужин для нанизывания!
* Ростан ничего не внес нового после Банвиля и Готье. Разве что искусство никогда не быть скучным.
9 января. Сара Бернар говорит Барбье:
— Ваша пьеса очень хороша… Но если бы она была в стихах!
— Хорошо, — отвечает Барбье.
Он приносит ту же пьесу в стихах.
— О, если бы она была в стихах…
— Но она в стихах, — говорит Барбье.
— Да, но в каких стихах!..
10 января. Робер де Суза пришел ко мне поговорить о своих стихотворных опытах.
Я сказал ему, что переболел в свое время стихотворной филлоксерой.
— Нет, — ответил он, — вы просто заметили, что стихи, как их понимали в дни вашей молодости, вас не удовлетворили бы. Вы отложили их в сторону, чтобы взяться за прозу. У меня было точно такое же чувство, но я стал искать новый стих. Отсюда мои размеры и ритмы.
— Вы действительно сумели избавиться от недостатков старого стиха, но одновременно и от его достоинств, — сказал я. — Ваш стих чересчур нов. Он никак не связан с тем, что меня привычно волнует в стихах. Вы не протягиваете мне якорь спасения. Я их просто не понимаю.
— Послушайте все-таки.
Он читает и отбивает пальцем стихотворный такт, как дирижер оркестра. Все это мелко, мелко. А на пятой строфе окончательно становится монотонным.
— Разве вы не чувствительны к новым ритмам? — спрашивает он.
— Чувствителен! Они мне неприятны.
— Но ведь у вас самого проза ритмическая, собранная.
— Это гораздо менее сложно, чем вы думаете, — отвечаю я. — Впрочем, в свое время я тоже прибегал к усложнениям, которых никто не замечал. Потом я от них отказался, и этого тоже никто не замечает.
12 января. Мой стиль меня душит.
* Слова жесткие, — появляясь на свет после третьей схватки, они причиняют боль.
14 января.…— Не привязывайтесь ни к кому, — говорит мне Юг Леру. — Иметь много дружеских связей, рвать их, когда они становятся, или мы сами становимся, невыносимы, в этом залог оптимизма.
— Но, — спрашиваю, — так ли уж мне необходимо быть оптимистом?..
Флобер был так добр, что принимал всерьез всех начинающих писателей.
— Напишем вашу фразу на грифельной доске, — говорил Флобер тому же Леру. — Если на нее приятно смотреть — она хороша. Если она режет глаз — она ничего не стоит.
Все это теория. У Флобера есть вещи получше.
…Фабр, придворный музыкант Жоржетты Леблан. Тощенький, болезненный, с видом кротчайшей крысы. На нем какой-то необыкновенный воротничок в форме лодочки. Он рассказывает:
— Метерлинк ужасно боится, что я кладу на музыку слишком много его стихов. Стоит ему услышать чересчур высокую ноту, и он начинает хмуриться. Впрочем, за работой он сам поет песенки, всякую ерунду — колыбельные, солдатские.
