* Единственное, что я могу сделать, это урезать свои недостатки: приступы хандры, злобы, тщеславия станут короче.
Но, боюсь, эгоизм останется прежнего размера.
3 сентября. Ах, чертовка луна! Из нее так и прет поэзия!
* Бог. Из скромности не смеет хвастать тем, что создал мир.
4 сентября. Мелочи жизни парализуют меня как плюш.
Я подобен охотнику, решившему стрелять только наверняка и усомнившемуся в своей меткости.
6 сентября. Ненависть ко лжи убила во мне воображение.
Все-таки ремесло писателя единственное, при котором можно, не вызывая насмешек, не зарабатывать денег.
10 сентября. Часы, когда я, как рыба в воде, уютно устраиваюсь в бесконечности.
11 сентября. Написать о них социальный роман. Но крестьянин — не герой романа. О нем можно написать книгу, не роман. Чтобы говорить о крестьянине, нужно отказаться от устаревших формул. Не рассчитывайте, что вы можете вложить в его уста все благоглупости, которые говорят буржуа. Он их не вынес бы.
12 сентября. «Стиль — это человек»[108]. Этими словами Бюффон хотел сказать, что у него своя собственная манера письма и что именно ею он хотел бы отличаться от своего соседа.
* Делать крестьянина материалом романа — это значит в какой-то мере оскорблять его нищету. У крестьянина нет истории, во всяком случае — нет романических историй.
* При наличии силы воли можно добиться всего; но как, скажите, приобрести силу воли?
* У меня парализована душа. Я мертв изнутри.
* Вечер, человек везет на тачке мешок картофеля и свой жилет.
* Эти записи — моя ежедневная молитва.
* Бюффон сказал: «Стиль — это человек», — и у него были сотрудники, которые писали «под Бюффона» лучше, чем он сам.
* Я научил молодых людей искусству рыбной ловли, но они не умеют выбрать рыбу по себе.
14 сентября. Когда он говорит: «Мораль — вещь относительная», — чувствуется, что он искренен и что этой формулой он, как губкой, стирает кучу своих собственных мелких подлостей.
О Филиппе он говорит: «Да, он пожить любит». По его мнению, все старые крестьяне непременно браконьеры.
* Смотрю на свою фотографию, приколотую кнопками к стене, и тоскливо говорю про себя: «Бедняга ты! Бедняга!»
15 сентября. Учительница отказывает человеку, у которого сто тысяч франков капитала, потому что он похож на рабочего и потому что, как она говорит, она не может иметь мужа ниже себя по воспитанию; но ее письмо, в котором она корчит из себя аристократку, содержит четыре орфографических ошибки.
Сцена: он читает письмо и хохочет.
* Когда я не оригинален, я просто глуп.
17 сентября. Не обязательно жить, но обязательно жить счастливо.
* Рожденный вскапывать грядку в уголке сада, я хотел бы перелопатить всю землю.
18 сентября. Каждое мгновение я гасну и вновь разгораюсь. В моей душе целая груда обугленных спичек.
На мою беду, литература развила во мне болезненную чувствительность.
Возможно, я не так уж плохо вооружен, чтобы наносить удары, но плохо защищен против ударов. При первом же нанесенном мне оскорблении я сжимаюсь, и в этом моя гордость и мой вызов.
Г-ну Вадезу[109]
Кандидату на выборах в округе Кламси 20 сентября 1906 года
«Дорогой господин Вадез!
Благодарю вас за ваше письмо и за доверие, которое вы мне оказываете. Вы не ошиблись, причислив меня к вашим идейным сторонникам.
Для меня это вполне естественно.
Я не представляю себе реально возможной обособленную жизнь художника. Он может уйти от людей, но не от человечества. То будущее, которым поглощены наши мысли (именно наши), единственно достойно нашего волнения, нашей страсти.
Все люди, которыми я восторгаюсь, обращаясь к прошлому, были социалистами. Можно ли представить себе гениального человека равнодушным к всеобщему неустройству? Со стороны могло показаться, что они приспособлялись к своему времени, потому что нужно было жить. Но как часто, читая их, чувствуешь, как их сердце «разрывалось», говоря прекрасными словами Виктора Гюго.
Социалистом был Монтень, социалистами были они все — Лафонтен, Лабрюйер, и Мольер, и Бюффон (да, Бюффон), Виктор Гюго умер социалистом.
Моя любовь к Жоресу и восхищение им растут с каждым днем. Жорес — человек большого ума, прекрасный человек. Я не знаю ничего более волнующего и более нового, чем его определение патриотизма. Он проявил мужество и чистоту.
