О чем я буду писать в «Дневнике»? Воспоминания — воспоминания из жизни в тюрьмах и лагерях. Пусть они будут неточные, недостаточно хорошо обработанные, пусть они будут не совсем гладкие, но чтобы ничего, ничего не было забыто из того, что забыть я не должен.
В Ленинской библиотеке я читаю израильские технические журналы и ежеквартальник «Калкала» («Экономика») за 1955 год. Иврит в журнале выразительный, сжатый, много новых слов и оборотов. Технические термины совсем не те, что встречались в свое время в журналах «Ха-Шилоах» и «Ха-Ткуфа», на которых я воспитывался. Сомневаюсь, смогу ли одолеть все это до конца дней своих. Но приложу все усилия, чтобы усвоить новое в современном иврите[1]…
29.4.57 — 1 марта 1949 г., в два часа ночи, раздался звонок в двери моей квартиры. Вошли трое в гражданской одежде и дворничиха — свидетельница, понятая. Они сказали, что пришли проверить удостоверения личностей — паспорта. Когда я протянул им паспорт, они сказали: «Вы нам и нужны, где ваша одежда?». Один из них предъявил мне ордер на арест. На нем была подпись министра госбезопасности (МГБ) и прокурора.
Обыскали мою одежду Вынули все из карманов брюк (позже, в тюрьме, спороли все до единой металлические части одежды — пуговицы и крючки с брюк, пиджака и верхней одежды). Как только я оделся, мне было приказано приготовиться ехать.
Моей старшей дочери было тогда двадцать лет, младшей — восемнадцать. Они спали в другой комнате и проснулись. Мой сын двенадцати лет продолжал спать на диване.
— Что можно дать ему? — спросила моя жена.
— Белье, одеяло, немного денег, — был ответ. Жена собрала для меня вещи.
— Надолго ли вы берете его? — спросила она.
— Это неизвестно. Возможно дня через три он вернется, — был ответ. — Как бы то ни было, как гласит русская пословица, «готовь сани летом, а телегу — зимой».
Было три часа ночи, город спал глубоким сном. Вот и в наш дом пришло несчастье.
— Ну, — послышался голос, — прощайтесь и пошли.
Дочери вошли в нашу комнату Я поцеловал их. Они громко расплакались, но глаза жены были сухие. Сразу обрушилась на нее, на эту маленькую женщину, ответственность за наших троих детей. Мне разрешили попрощаться с сыном, но быстро. Я вышел в другую комнату и поцеловал спящего на диване сына. При свете электричества его лицо было розовым.
— Ну, пошли, давай!
Жена проводила меня до наружной двери, там я поцеловал ее. Мы вышли на улицу — так я оставил на семь лет свой дом.
Один из трех сопровождавших меня держал руку в кармане. Я был в зимней одежде, в руках нес узел с вещами, завернутыми в серое летнее одеяло. В нескольких метрах от улицы Погодинская стояла автомашина «эмка». Я и один из сопровождавших сели на заднее сидение.
— Езжай! — было приказано шоферу. Мы поехали.
Проехали Девичье поле, добрались до Зубовской площади и направились по Кропоткинской улице. В городе было пасмурно и тихо; внимательным взором вглядывался я из окна машины, смотрел и мысленно прощался. Я подумал о том, что дома у меня теперь делают тщательный обыск. В этом я не сомневался. Я был не первый арестованный среди моих товарищей-евреев. В октябре сорок восьмого забрали Меира Баазова, а месяцем раньше — Цви Плоткина. Мне говорили, что забрали Каганова (Ицхака Кагана) в Симферополе.
Машина, в которой меня везли, прибыла на Лубянку.
30.4.57 — Я вышел из машины в сопровождении охранника Открылась дверь и, поглотив меня, тут же закрылась. Затем последовал «шмон» (обыск), привычные руки обшарили меня по всему телу. Тут же меня остригли наголо. Парикмахер казался мне евреем. Затем меня заставили помыться под душем, выдали малюсенький кусочек простого мыла (с тех пор в течение семи лет я получал такой кусочек мыла перед мытьем). Затем меня поместили в бокс — крохотную кабинку-шкаф, размером с маленькую уборную. В боксе стояла узкая скамейка, на которой я молча просидел в течение нескольких часов. В дверь был вмонтирован глазок. Часто я слышал, как отодвигается заслонка глазка: дежурный охранник смотрел в мою кабинку. Мне принесли поесть — квашеную капусту, пайку черного хлеба и кусочек рыбы. Есть не хотелось, да я и не мог, так как страдал язвой двенадцатиперстной кишки и был на строгой диете. (Как позже оказалось, именно эта плохая пища в тюрьме и в лагере пошла мне на пользу: в течение одного года исчезла моя болезнь.)
