— Кто?!
— Иосиф Виссарионович собственной персоной вдруг возникает на пороге моей виллы, курит свою трубку и ставит мне на вид.
— Как это?
— Как? Как? Обыкновенно. Денег у меня куры не клюют. Ну, я и пропиваю их методично и добросовестно. И вдруг под вечер приходит Сталин и начинает укорять:
— Все пьешь, Толик?
— Пью, Иосиф Виссарионович.
— Прэкращай, Толя. Сколько можно пить? А кто будэт коммунызм строить?
— Ни фига себе, — открыл рот Леня.
— Я тогда говорю своим собутыльникам — все, баста, ко мне Сталин приходил. Мне больше не наливать.
К ним подбежал взмыленный метрдотель и поставил на стол две огромные тарелки с морепродуктами, присыпанными зеленью и дольками лимона.
— Не подвел? — Степаныч пронизывающе уставился на метрдотеля.
— Как можно? — развел руками пыхтящий мэтр.
Степаныч нанизал на вилку королевскую креветку, откусил, тщательно прожевал и кивнул головой:
— Годится.
Мэтр, отдуваясь, побрел в подсобку. Леня притронулся к заказанному великолепию и осторожно поинтересовался:
— И это все будет стоить пятьдесят евро?
— Лопай, что дают, — закрыл тему Степаныч, — а знаешь, Александр Вертинский говорил, что променял бы все диковинные острова и дальние страны на один дождливый подмосковный вечерок.
— Конечно, — ухмыльнулся Леня, — но прежде, чем променять, нужно было на этих островах потусоваться.
— И тем не менее! — стукнул кулаком по столу Степаныч. — И тем не менее!
Официанты навострили уши.
— Мы обсуждаем газовые контракты между Россией и Украиной! — рявкнул на них Анатолий Степанович.
Те прижали руки к груди и рассредоточились по углам.
— Плохо мне, Леня. Ностальгия замучила, — пробурчал Степаныч.
— Так возвращайтесь, — пожал плечами Куприянов.
— Не всем дано.
— В смысле?
— Ты думаешь, большие деньги даром достаются? Украсть их и вывезти мне удалось, а вот спрятать концы в воду не получилось. Стоит мне в Россию только нос показать, как меня сразу примут.
— А давно вы уже здесь?
— Столько не живут, — помрачнел Анатолий Степанович, — лучше расскажи, как там столица?
— Как всегда, — скривился Леня, — холодно, дождливо и слякотно. В метро злые, зеленые, не выспавшиеся рожи. На дорогах — многочасовые пробки и выбоины. На работе — козлы. В телевизоре — уроды. Ничего не изменилось.
— Хорошо, — в глазах Степаныча показались слезы, — и все говорят на русском языке?
— Все, — подтвердил Куприянов, — за исключением частых гастарбайтеров и редких туристов.
— Хорошо. — Плечи Степаныча затряслись, он утер слезы рукавом майки и предупредил: — Сегодня нажрусь в хлам.
— Зачем?! — закипятился Леня. — Вы подогнали сюда много денег. Здесь постоянно светит солнце, и вам не нужно каждый день вставать ни свет ни заря и ковылять на постылую работу. У вас нет дурака начальника и минусовых температур, вечных сугробов и древнерусской тоски. Так живите и радуйтесь. Зачем нажираться-то каждый день до потери пульса? Россия — Россия. Вот мое самое яркое впечатление за истекший год: я иду в половине пятого утра по подмосковному городу Подольску. На электронном табло загораются красные цифры: «12 февраля 2011 года». Надпись гаснет, появляется другая: «4 часа 30 минут». Надпись гаснет, возникает третья: «Температура: — 29 градусов». Надпись гаснет, вспыхивает четвертая: «Хорошего вам дня, дорогие подольчане». Автобусы еще не ходят, а на улице полно народу. Полно! Толпы людей спешат неизвестно куда. Хотя, конечно, известно куда — все торопятся на первую московскую электричку, потому что только в Москве есть работа. Над толпой вздымаются клубы пара, люди похожи на заключенных, идущих колонной в лагере под Магаданом. А небо ясное-ясное, и звезды сверкают, как замерзшие брызги великих северных рек, и мороз пробирает до самых костей, и снег хрустит под ногами, и как орден за доблестный труд блестит громадная начищенная Луна.
— Это уже не так хорошо, — согласился Анатолий Степанович, — но зато все говорят на родном языке. А здесь бегают дети, играют в прятки, что-то кричат, а я не понимаю. Старушки судачат в кафе, а о чем говорят — неведомо. Страшное дело. Они живут своей жизнью, чему-то радуются, о чем-то мечтают, а моя жизнь закончилась с отъездом из России. Как отрезало. Кроме окаянного пьянства даже вспомнить нечего. Ты много не воруй, Лень. Воруй, но в меру, а то останешься как я, без Родины. А это, я тебе доложу, — не сахар. И это понимаешь, когда изменить уже ничего нельзя.
