Я вздохнул и включил зажигание. Похоже, иного пути, чем путь на дачу, у меня нет.
Я вернулся к себе в районе четырех часов. Несмотря на раннее время суток, вокруг дома сгустились серые угрюмые сумерки, которые принесли тяжелые облака. Проливной дождь выродился в тоскливую мелкую изморозь, с моря потянуло холодом и запахом дохлой рыбы.
Почему-то в дождливую погоду пляж всегда наполняется этим запахом, который долетает даже до дачного поселка. Может потому, что души мертвых рыбин купаются в дожде, как когда-то купались в море? Интересно, у рыб есть душа?
Я вышел из машины, открыл ворота и загнал машину во двор моего участка. Запер ворота и пошел к дому. Открыл дверь, машинально отметив, что забыл ее запереть перед уходом. Если уходом можно назвать мое внезапное бегство. Вошел в дом, сбросил мокрые кроссовки и отправился наверх, в свою спальню. Влез под горячий душ, затем переоделся в сухую одежду и почувствовал, что страхи стали потихоньку отступать.
Пошел на кухню, открыл холодильник и оглядел полки, забитые продуктами. Есть не хотелось. Я мысленно отметил, что ничего не ел с самого утра и немного удивился отсутствию аппетита. Этой болезнью я никогда раньше не страдал. Впрочем, возможно аппетит пропал из-за внезапного стресса, свалившегося на мою голову.
Я налил себе в стакан немного апельсинового сока. Почему-то мне все время мучительно хотелось пить, сам не знаю, почему.
Итак, я забрал стакан и отправился в кабинет. Стоять под дверью и прислушиваться к происходящему в комнате я не стал. Сразу распахнул створку и вошел в комнату, уверенно, как и подобает хозяину.
Комната была полутемной, пустой и неуютной. За приоткрытым окном моросил мелкий дождь, подоконник залило водой.
Я включил торшер, принес из кухни тряпку, тщательно вытер подоконник и пол под ним. Вернул тряпку на место, вымыл руки. Я отмечал каждый сделанный мною шаг с тайным удовлетворением, словно сдавал экзамен на вменяемость. Пока все шло нормально, никаких странных поступков я не совершал. Интересно, долго ли я смогу себя контролировать?
Я не стал обдумывать этот вопрос. Принес из кладовой дрова, уложил их в камин и разжег огонь. Уселся в кресло, подвинул его как можно ближе к огню. Сидел, наслаждаясь волнами тепла, идущими из глубины каменного очага.
Когда душа успокоилась окончательно, я поднялся со стула, подошел к столу и достал из ящика толстую тетрадь в кожаном переплете. Теперь я точно знал, что обязан ее прочесть. Именно обязан, и никак иначе.
Перед тем как вернуться назад, в кресло, я бросил короткий опасливый взгляд на небольшую фотографию, оставшуюся лежать на столе. И хотя я знал, что на ней увижу, сердце отчего-то испуганно замерло. Со старого снимка мне натянуто улыбался мой прадед, стоявший за спинкой пустого массивного стула.
Я осторожно подцепил картон двумя пальцами, словно дохлую мышь, найденную за шкафом, открыл ящик стола, в котором лежали остальные фотографии, и бросил в него снимок. Закрыл ящик и зачем-то повернул ключ, торчавший в замке. Черт знает, почему. Для большего душевного спокойствия.
После этого вернулся назад к камину, уселся в кресло, положил дневник прадеда на журнальный столик и взял в руки стакан с соком. Неторопливо выпил напиток, глядя в разгорающийся огонь. Я тянул время, как мог, но дольше тянуть не получалось.
— Готов? — спросил я себя. Я давно заметил, что начинаю разговаривать сам с собой вслух, но раньше меня это ничуть не тревожило. А сейчас я отчего-то испугался и поставил в памяти галочку: вслух самому с собой не разговаривать!
Говорю вам, я стал бояться своих неадекватных поступков!
Итак, я взял тетрадь в руки и с некоторым трепетом открыл ее на первой странице.
В правом верхнем углу стояла дата: «05.05.1905». Много пятерок.
Иначе говоря, прадед начал писать дневник незадолго до своей смерти. Кажется, он застрелился в последних числах августа.
Интересно… Даже очень интересно.
Я осторожно разгладил пожелтевшую страницу и начал читать, не без труда разбирая женственный бисерный почерк.
05.05.1905.
«Никогда не думал, что поддамся глупому искушению и начну вести дневник. Помню, как в лицее мы смеялись над Лавриком Беляевым, который имел дурную привычку записывать свои любовные стишки в отдельную тетрадку. Тем паче, что стихи его грешили незнанием поэтических азов и откровенным дурновкусием.
