— Сам думал — надо немую.
— Да и сам пусть мысль словом не оболакивает. Слово грецкое, а иные татарове — и те ему внемлют.
— Приглядим, Дмитрий Иванович.
— Не ведаешь ли, Михаил Ондреич, каковы зографы, что ныне Чудов расписывать взялись? — спросил Дмитрий Иванович Бренка.
— Дивны, княже. Не кистью касаются стен, но как бы мыслью.
— А ведь не греки!
— Да я и твержу: почто нам греки, когда свои есть. Разве Захарий с дружиной своей Архангельский собор хуже греков расписал? В Чудовом теперь московитяне себя покажут!
Дмитрий спросил:
— А в Новгороде, сказывают, грек Феофан у Спас-Преображенья работает. Много его похваляли.
— Слыхивал, — сказал Бренко, — он церкву Федора Стратилата расписал. Легко пишет. Черту с чертою не сводит, а образы как бы воздухом объяты либо ладанным дымом окурены. Так легки.
— Надо и его на Москву перезвать. Надо все лучшее со всея Руси в Москву брать.
— Перезовем, Дмитрий Иванович!
Отрок от княгини пришел звать к трапезе.
Большой, тяжелый, Дмитрий мгновенно, как взмах крыла, поднялся:
— Пора уж!
Они пошли. В трапезную гридню вели сложные переходы. Любы княжескому сердцу витые пути.
Гридня была застлана попросту — ряднами. Утварь на столе деревянная, разрисованная — и солило, и солоница, и брашно. Чужих сотрапезников не было, и княгиня вышла полдневать с мужем. Один Бренко в родстве не был, но, видя его каждый день при муже, привыкла княгиня считать сего боярина за своего — с Дмитрием рос, вместе гнезда разоряли.
Отроки служили в белых рубахах до колен, в белых исподниках, босые — не для чего летом сапогами топать.
Поднесли каждому таз, полили из ордынского кувшина на руки, подали полотенце, расшитое красными павами. Бренко задержал шитье.
— На такое рукоделье суждалки искусны.
Дмитрий повернулся к нему:
— Ты, я вижу, дела женских рук по всей Руси сведал?
И вдруг покосился на Евдокию. Но она потчевала Боброка и не вникала в их разговор.
— А насчет Суждаля ты верно понял. Это Овдотьин рушник, оттоль привезен.
— День нонече хорош! — сказал Владимир.
— А любо было бы в такой денек утеху срядить, — отозвался Бренко. — Время марно, воздухи легки. Славно было бы в лесах лося взять, плечи размять.
— Думаешь, от охотницких утех у князя твоего чрево убудет? — засмеялся Дмитрий Иванович.
— У меня б за Кудриным! Хороши леса!
— По всей Москве таких лосей нет, как на Сетуни, — сказал Боброк. — Невидная речка, а добычлива. Намедни пастухи двух косуль видели небывалых — рога как у туров, а ноги оленьи. Туда и свейские олени заходят, седые.
— Отец Сергий сказывал: в прошлом годе в самую Троицкую обитель стадо вепрей закинулось. Пришлось отцу Сергию посохом их изгонять со своего огорода. Всю, говорит, капусту выломали, — сказала Евдокия.
Боброк ответил:
— Вепрье мясо как бы псиной отдает. Не уважаю.
Евдокия попрекнула:
— Ты, Дмитрий Михайлович, слыхивала я, медвежьи окорока коптишь. Я такой дичины брезгую.
— Ее вкус со свининой схож. Но жир много гуще. К медвежатине я приобык на Волыни, Овдотья Дмитриевна.
Владимир Андреевич заметил с раздражением:
— Эн Ольг Иванович в Рязани приобык с татарами конину жрать. Алексей-митрополит еще о том его запрашивал.
— Тьфу! — передернулась Евдокия. — А что ж он ответил святителю?
— В Орде, говорит, истинно — поганился. А в Рязани — чист.
— Он и соврет — дорого не спросит! — усмехнулся Дмитрий Иванович.
— С волками жить — по-волчьи выть! — возразил Бренко.
Боброк покачал головой:
— А кто неволит его жить с волками? От Рязани до нас ближе Орды.
Евдокия любила, когда за ее столом говорил Боброк. Легкий его голос будто таил в себе силу и ласку.
— С Ольгом договориться мудрено, — сказал Бренко. — Говорит — в глаза смотрит, а глядь — повернулся ветер, и Ольг повернулся.
— Я его не виню, — сказал Дмитрий. — Как подумаешь: каждую минуту могут татары навалиться, селы пожечь, отчины разорить, все княжество вытоптать, — не могу винить.
— Ты миролюбием дивен, Дмитрий. Всякому тати рад гривну дати.
Дмитрий настаивал на своем:
— Сердцем он всегда с нами. Но паче себя свою землю пасти обязан.
Бренко подхватил слова Дмитрия:
— Да и многострадальна Рязань. Нет на Руси другого города, где столько русской крови пролито. Ноне молодые забывать о том стали. Придет время — спомянут.
