Между гряд стояли обширные кади с водой.
Кирилл вошел в огород. Навстречу ему двинулся смуглый черноглазый человек, и в его бровях, или в переносице, или в ушах было какое-то переползающее, как тень, сходство с Анютой.
— Тебя Горденей зовут?
— По капусту, что ль? Обождать бы надо с недельку.
— Капуста капустой. А мне Анюту повидать надо. Сказывали, она тут, у тебя.
— У меня.
— Как бы ее кликнуть?
— А зачем?
— Из Коломны я. Наказывали об доме сказать.
— Мне скажи. Она мне сестра.
— Самой надо.
— Самой нет.
— Где ж она?
— К вечеру будет.
— Ну, я зайду.
— А ты скажи, я ей передам.
— Сам скажу.
— Беда, что ль, какая?
— Нет, беды нету. А наказывали ее спросить. Там баба одна.
— Постоялка, что ль?
— Не, соседка. Там об ней у соседки справлялись. Ну, дело бабье, наказала: скажи, мол, ей, скажи самолично.
— Это уж не анафем ли ее пришел?
— Может, и он, не знаю.
— А чего ему надо? Ведь монах!
— Он теперь расстрига. Своим трудом жить удумал.
— Значит, он и приходил?
— Не знаю.
— Ты ж сказал: расстрига.
— Это так. А он ли приходил, не ведаю.
— Пришел ей сказать, а что сказать — не знаешь? Что-то я не пойму.
Кирилл подумал, что запутался. А Горденя, помолчав, решил:
— Ты лучше не приходя. Не сбивай бабу. Сколько годов томилась, стала затихать, а ты опять разбередишь. Не ходи лучше. Скажешь в Коломне: не нашел, мол, нету. Идем, капусту посмотришь.
— А она не придет?
— Нонче, может, и совсем не придет. У ей в городе кума заболела, позвала по дому доглядеть. Может, задержится. Вот, глянь сюда: хороша?
Белые кочаны лежали, словно витые серебряные чаши, в синеватых листьях. Желтоватые шары, гладкие, будто смазанные маслом, поблескивали на осеннем солнце, крепкие, как костяные.
— Чем это ты их так выходил?
— А! Сам дошел. Она тепло любит, а пьет, как лошадь. Только пои. Так я ей теплое даю питье, не из реки, а из кадей. Вода за день согреется, вечером — пей. Вот она у меня и такая. У меня тут многие перенять норовят, да никак не домекнут, как это я водой ее ращу, не верят: тут, мол, какое-то другое дело. И ничего у них не выходит. Надо любить дело, тогда его и поймешь. А поди морковь у меня глянь. Видал такую?
Кириллу хорошо было ходить по этой земле, где еще утром ступала Анюта, где на влажной земле не ее ли виден узкий след.
— Много у тебя народу пособляет?
— А где его брать, народ? Нешь это Москва! Мы в походы не ходим, пленных не имаем. Отколь нам руки брать? А были б руки! У нас пару коней дешевле купить, чем одного полоняника.
— Да Рязань ведь воевала.
— А ты слыхал, чтоб мы пленных брали? То сами в полон идем, то полон на свой размен спущаем. Мы, брате, не Москва. Наш Ольг голову высоко несет, а дело стоит.
— Место у вас такое. Промеж Москвы и Орды.
— Да уж либо к одним, либо к другим бы прислонялся.
— А ежли б он к татарам прислонился?
— Ну, я б в Коломну пошел.
— Весь народ в Коломне не уместится.
— Я про весь народ не скажу. Он сам о себе знать должен.
— А народ — это нешь не ты?
— Ты что-то тут плетешь! Это на сытый живот с тобой говорить надо. А я еще не ужинал.
Кириллу показалось, что Горденя обиделся. И решил уйти.
— Ты все ж Анюте скажи: приходил, мол, человек из Коломны. Желал ее видеть. Пускай завтра подождет.
— Скажу, ладно. Только чтоб об том человеке промеж вас разговору не было. Такое мое слово.
— Про того я ей ничего не скажу. А ты ей скажи: был, мол, человек из Коломны. Пускай ждет. Надо с ней самой говорить.
— Чудной человек! Ладно. Приходи завтра.
Кирилл ушел. Осталась одна лишь ночь без нее. Только одна. Но не будет ли ночь эта длиннее всех прошлых лет, тяжелее пути, пройденного за эти годы? Она началась уже сейчас, пока светило осеннее белое солнце. И кончится она не раньше, чем солнце снова взойдет.
