— Мне воевода велел немедля медведя богатырем снарядить! Пошевеливай запасами, ищи по росту.
И оружейник, косясь на лесную громадину, торопливо нашарил из-под кольчуг кольчужину, из-под шеломов — шеломище.
— У нашего Дмитрия всякое оружие. На любой рост и возраст. Бедные мы, что ль? Это вон Рязанский своих, сказывают, вывел в лаптях да в опорках. Сраму боится, потому и к Мамаю идти не смеет!
— Кто те говорил?
— Наши дозорные.
Топтыге натянули кольчугу и насадили на голову и затянули ремнями обширный, увенчанный красными перьями шелом.
— Не свалится!
Микула Васильевич, едучи назад, приказал Тимоше:
— Сходи к великому. Он любопытствовал об медведе, как я ему рассказывал.
— Сейчас! — обрадованно согласился Тимоша.
Но едва Вельяминов отъехал, подбежал к Кириллу:
— Атаман, батюшка! Как же быть? Ведь он меня схватить прикажет! Ведь он же меня розыску отдал!
— Кто ж схватит воина? Одурел, что ль?
— Ничего?
— Иди, не бойсь.
Кирилл смотрел им вслед. Воины хохотали, глядя, как шествует, чуть наклоняя на сторону острие шелома, медведь.
Боброк, расставляя полки, на полном скаку осадил своего аргамака, чтобы поглядеть на вооруженного медведя. Засмеялся и кинул из кармана Топтыге пряник.
Расставляя полки, Боброк опять норовил, чтобы стояли они, как орел, раскинувший крылья, и чтоб те крылья плотно упирались в непролазные овраги куликовских родниковых рек.
Дмитрий сидел на земле рядом с Владимиром и Бренком, когда увидел медведя.
— Э, Тимоша! — крикнул он. — Обрядил-таки своего Топтыгу?
Тимоша задрожал коленями.
— Ты чего ж, Топтыгушка, на мой двор перестал ходить?
Бренко, строго глядя на поводыря, объяснил Дмитрию:
— Я виноват — у поводыря при мне голос сипнет.
— Али виноват в чем?
— Душегуб.
Дмитрий помолчал и, раздумывая о чем-то, тихо сказал:
— О том позабудем тут.
И Тимоша кинулся в ноги Дмитрию, а Дмитрий нетерпеливо велел:
— Ты сперва попляши да на дуде сыграй. День-то вон какой…
И вдруг задумался:
— Не надо.
Когда Тимоша пресек начавшуюся было песнь, держа у губ соломенную дудку, Дмитрий махнул ему:
— Иди играй по рати. Весели. А мне надо пост блюсти: завтра рождество богородицы.
Владимир понял, что князь вдруг затосковал о воинах, которые, может, последний раз послушают дуду, порадуются и падут, и уж никогда больше не улыбнутся. Но скорбь свою Дмитрий таил, чтобы воины не печаловались, были б спокойны и сыты.
Бренко придвинулся к Дмитрию:
— Княже! Спросить хочу.
— Об чем?
— Добро ль будет, князь Боброк впереди дружин пешую рать ставит? Ведь они пахари, смерды, биться не горазды; падут, как снопы.
— Жалеешь, что ль?
— А какая польза, коли падут?
Дмитрий нахмурился:
— А какая нам польза, ежели дружины падут, а эти останутся? Нам только бы дружины устояли, а пахарей завсегда найдем.
В это время перед князем остановился древний, весь белый, как написанный суздальским изографом, старец с длинным пастушеским посохом.
— Бодрствуешь, государь?
— Здравствуй, отче Иване. Откуда ты тут?
— А иде ж мне быть? Строгость здесь блюду, к битве готовлюсь.
— Чем биться будешь? Чего ж оружия не взял, отче?
— Сулицу брал — тяжела. Меч — тяжел. Зачем такое оружие запас? Одни богатыри с тобой, что ли? Прежде легким оружием бились!
Дмитрий не сказал, что не оружье отяжелело, а иссякла сила в древних руках старца.
Иван подошел ближе, брови нависали на его глаза, он запрокинул голову, чтобы разглядеть Дмитрия, и так значителен был и строг его взгляд, что Дмитрий встал, а следом встали и Владимир с Бренком. И, стоя на холме, над поворотом Непрядвы, перед лицом всей своей силы, Дмитрий услышал:
— Зачем костры ночью жжешь? Надо б помене огня, да побольше застав, да сторожей, да дозоров разослать. Темна ночь, но волчий глаз зорок, и волчьего глаза зорче зрак врага — он сквозь ставень видит во полуночи, он издалека и безотступно следит во полудни. Ослабеешь, оступишься, неосторожно отворотишься — и он тут! И тщетно тогда будешь каяться. Чтоб поздно не каяться, рано стерегись!
И погрозил пальцем.
И вдруг со слезами в голосе подошел, протягивая руки.
— Государь, сыне мой, княж Иваныч! Берегись! Ты падешь, каждый усумнится в победе. Стой, не падая!
