Выезжая вместе со всеми к «клиенту» — а ведь я вполне мог только руководить операцией, лежа на Анжелином диване, — я ехал за информацией, за тем необходимым всякому писаке материалом, без которого его «опусы» станут сплошным пересказом и повторением. Да, я жаждал написать нечто такое, что не уступало бы писаниям Бориса Савинкова — этого выдающегося «террориста» и литератора. Вся моя прожитая жизнь, глядя на нее со стороны, есть сплошная долгая глупость, но именно благодаря глупостям мы когда-то становимся людьми. Вот почему я и поехал к нему сам, а не стал посылать туда других, дожидаясь встречи в подвале.
Этот гад рассказывал и рассказывал, а я слушал и медленно плыл по волнам памяти. Двадцать девять смертных приговоров лагерным бунтарям и непокорным! Он помнил их все. Десятки приговоров по четырнадцать, пятнадцать лет каждый. Психи, маньяки, изгои, убийцы-самострелы… Камерные разборки особого режима, когда некто, посчитавший себя несправедливо обиженным сокамерниками, в одну ночь вырезал по десять — двенадцать человек и спокойно ложился спать. Один среди куш мертвецов. Вот она, судьба! Зарезать во сне двенадцать человек в камере семь на восемь метров и чтобы никто не вскочил, не услышал, не почувствовал предсмертных судорог другого.
Об этом не писали в газетах, но об этом знали мы, сидевшие в то время в зонах. Нам объявляли, нам зачитывали по радио, называли номера колоний и области. Мы всё, всё знали! Винили, как всегда, убийцу, и никто, никто не смел разинуть рта и открыто заявить, что что-то в «системе» не так. Когда он наконец выговорился, даже наши «солдаты» прибалдели от его откровений. И тут я спросил его:
— Скажите, вам никогда не было жаль этих людей? Тех, кого вы посылали на смерть, кого приговаривали к длительным срокам без надежды на освобождение?
Он встрепенулся, затем кивнул в знак понимания глубины вопроса. Немного подумал, не очень долго, очевидно, его уже когда-то спрашивали об этом.
— Я всего лишь исполнитель, господин Висконти. Маленький винтик в большой отлаженной машине. Эмоции — в кулак и делай то, что велит закон. Каков он — дело других… Палачи и те привыкают к своей работе, насколько вам известно, а я только выносил приговор. Его могли отменить, а могли и не отменять. Тут уж как Бог распорядится… — Он широко улыбнулся, показав мне белые крепкие зубы. Его «мякина» была явно рассчитана на дураков, к тому же я знал гораздо больше, чем он, я видел жизнь с тыльной стороны, я испытал эту сторону жизни на собственной шкуре.
И я сказал ему:
— Но вы не могли не понимать того, что многие из несчастных шли на явное преступление из-за нечеловеческих, невыносимых условий содержания в лагерях? Того, что творилось в лагерях при Леониде Брежневе, не было даже при Сталине. Это истинная правда, которую до сих пор замалчивают, дабы не реабилитировать тех, кого давно следовало реабилитировать, не смотря на статьи. Вы ведь, думаю, были хорошо осведомлены, что творилось в зонах, были. Выдержать десять — двенадцать лет ада, да ещё в «мужском монастыре», практически невозможно. Кроме того, заключённые почему-то убивали друг друга и очень редко покушались на жизнь сотрудников колонии. Разве не так?
— Ну… в общем, так, хотя…
— Мне известны некоторые цифры, господин Пырьев… На двести погибших или убитых заключённых приходился всего один офицер или прапорщик. На двести! А ведь всем известно, что надзорсостав в лагерях дежурил без оружия… Как и чем вы это объясните, господин судья?
Он покраснел и недовольно засопел, однако проявил такт и выдержку.
— Этот вопрос не ко мне, хочу вам заметить. Я судил по закону и по совести, изучал материалы дела…
Всегда?
— Почти, — твёрдо отрезал гад.
По лицу Тары я понял, что он уже нервничает, спектакль явно затягивался, и ему это начинало не нравиться. Тем не менее мы проговорили еще минут двадцать, прежде чем я решил, что пришло время закругляться.
— Я благодарю вас, господин Пырьев, мы закончили, — сказал я и поднялся из-за стола. — Мне бы очень хотелось запечатлеть вас. Где-нибудь на улице, на фоне церкви или берез. Несколько снимков в разных ракурсах, это не займет много времени. Вы не возражаете?
