И этот бег Отава мог бы отличить из тысячи и миллиона, хотя перед этим никогда его не видел и не слышал. Это бежала она, никто другой. Та самая художница Таисия, из-за которой, собственно, он только что в кафе поссорился с курортниками. Там был какой-то поэт Дима, инженер и врач.
Он остановился и обернулся назад. Из темноты невыразительно приближалось к нему ее белое пушистое пальтишко. Художница добежала до Отавы и, запыхавшаяся, почти упала ему на плечо.
- Это вы? - делая вид, будто лишь сейчас узнал ее, сухо сказал Отава. - Что с вами?
- Я гналась за вами.
- Зачем? Кто вас просил?
- Пошли назад. К ним.
- Ради этого не стоило вам...
- В самом деле, пошли. Так нехорошо получилось. Этот Димка - он типичный идиот. Я его знаю. Бездарность и дурак. Все бездари такие. Вульгарные забияки. А вы не такой. Все уладится.
- Откуда вы знаете, какой я?
- Ну, знаю. Это не имеет значения. Давайте возвратимся к ним. Они переживают. Этот - тоже... Знаете, перед женщинами всегда всем хочется как-то... Одним словом, мужчинам хочется нравиться...
- У меня такого желания не возникало...
- Ну, все равно. Вы разрешите взять вас под руку? Я совсем выбилась из сил.
- Пожалуйста. Но туда я не пойду.
- Хорошо. Тогда я останусь с вами.
- Зачем?
- Раз я вас догнала, то что же мне теперь делать?
- То, что делали до сих пор. Сколько вам лет?..
- Больше двадцати, но меньше тридцати, - засмеялась она.
Они пошли дальше вперед, теперь уже вдвоем. Рука Таисии грелась у локтя Отавы; шли молча, художница все еще не могла перевести дыхание, а возможно, нарочно дышала учащенно и взволнованно. Отава снова стал ускорять шаг, боялся взглянуть в лицо своей неожиданной спутнице, хотя и знал, что в темноте вряд ли рассмотрит его как следует, но боялся ее лукавых губ, ему казалось, что даже сквозь самую плотную темноту увидит он их волнующий изгиб.
- С вами приятно молчать, - первой заговорила художница.
- Так говорят о дураках. - Отава по-прежнему говорил суровым тоном. Ни малейшей нотки потепления!
- Там молчание вынужденное, а с вами просто приятно. Не подумайте обо мне чего-нибудь плохого.
- А что я должен подумать? Наоборот, должен бы... - Он чуть было не сказал "выразить вам благодарность", но удержался, хотя и чувствовал прилив какой-то неведомой теплоты, взволнованности, он в самом деле был благодарен ей за то, что она не покинула его одного в такую минуту; чужая, незнакомая женщина искала его в непроглядной темноте, догоняла, отговаривала, успокаивала. Он непременно должен был сказать ей какие-то особые слова, каких никогда никому не говорил, каких не умел говорить. Он должен вот здесь пообещать ей, что никогда не забудет эту ночь, не забудет старого платана, твердых белых плит, уходивших в холодную влажноватую темноту, и стука ее каблуков по этим плитам.
- Вы меня... - начал он, однако снова не закончил.
- Напугала? - засмеялась художница.
- Нет, - наконец решился он, - удивили.
- Ого, - она, кажется, обрадовалась, - вас удивить не легко.
- Почему вы так решили?
- А я знаю о вас все. Кроме имени.
- Отава, - сказал он. - Вы же слыхали там, в кафе.
- А имя?
- Хватит и Отавы. Зовите, как все.
- Меня зовут Тая, то есть Таисия. Будто поповну. А отец мой металлист. Еще и сейчас - на заводе. А у дочери - такое смешное имя.
Она незаметно втягивала его в разговор на темы, которых он всегда избегал, считая их мелкими и не заслуживающими внимания. Сам себе удивляясь, Отава возразил:
- Почему же смешное? А вот меня, например, отец назвал Борисом. Вы, наверное, не знаете происхождения этого имени. Оно идет от славянского Богорис. Вероятно, мой отец хотел, чтобы во мне были какие-то черты бога. Но, как видите, ошибся. Красотой не обладаю, привлекательностью - тоже.
- Почему вы считаете, что боги непременно должны быть красивыми?
- Такими их рисовали. Начиная с древних греков.
- Греческие боги не красивы - они женоподобны, слащавы.
- Вам больше правятся кентавры?
- Не надо об этом, - попросила она, глубже забираясь под его локоть теплой ладонью. - Если вам не хочется со мною говорить, давайте просто помолчим. А если и молчать неприятно, скажите.
