— Ферович, Ферович! — кричала ей маленькая Такач, но в шуме машин трудно было попять, чего она хочет. — Послушай, Ферович, — испуганно сказала ей в ухо маленькая женщина, — понять не могу, что стряслось с этой проклятой двадцать пятой! О господи, я боюсь даже к ней прикоснуться!..
— Покажи! — сказала женщина. Она пошла за Такач. Мимоходом взглянула на электрические часы. Было уже за полночь. Время летело незаметно.
Двадцать пятая была огромной машиной на восемь вязальных систем, на ней шел шелковый трикотаж. Полотно наполовину было сорвано, и по крайней мере из-под десяти замков торчали обломки игл.
— Ну, ты и натворила! — сказала Ферович.
— Черт знает что на нее нашло: сначала сломалась одна игла, я ее сменила. Потом вдруг смотрю: пошла полоска — еще двух игл нет. Черт тебя побери, говорю. Сменила иглы. Запускаю, проходит одни круг — трах! Я думала, в обморок упаду!
— Если бы это еще при папаше Куглере случилось.
— Господи! Что же мне делать?!
— Один-ноль! — подошла к ним толстая, молочно-белая Анна. Она была третьей в их смене. — Брось ты это, утром сделают!
— Ах ты, господи, это ведь моя самая прибыльная машина! Мезеи так мне всыплет, что я отца и мать не узнаю!
— Не теряй времени! Смени иглы, может, ничего другого и не надо.
Она бы с радостью все исправила, но в голове вертелась одна мысль: «В сумке лежит заявление, какое мне дело до этой машины!» Лишь взглянув на двадцать пятую, почувствовала, как было бы чудесно ее наладить — повозиться хорошенько и наконец увидеть, что машина заработала. Ферович подавила в себе это чувство. «Надо позабыть все, что я знаю и умею, чтобы больше не думать об этих машинах. Не думать о том, что умела делать кое-что лучше других».
— Если не получится, утром мастер починит.
— Я ничего не заработаю за ночь! — плакала Такач. — Двадцатая еле тянет, двадцать вторая в текущем ремонте. Да и Мезеи пойдет бушевать!.. Посмотри ты, Иренке! Ведь тебе это ничего не стоит!
— А сама-то чего не починишь?
— Ой, боюсь, еще хуже доломаю. Ты же меня знаешь: хоть и две руки, да обе левые.
Одна из машин Ферович остановилась, и она поспешила в свой отсек. Такач поплелась за ней следом.
— Ну что с тобой? Может, за вчерашнюю шутку обиделась?
— Что?.. — Ах, вон что, Ирен и думать об том забыла. Нет, она не обиделась. — Просто в сон клонит, я с вечера кофе не выпила, — соврала она.
— А я бы пока и на твоих, и на своих машинах поработала, только почини! Если она простоит до утра и придет Мезеи!.. Ой, даже думать об этом боюсь!
Ирен Ферович вздохнула.
— Ну подожди, — сказала она, — сперва запущу эти два драндулета.
— У тебя плохое настроение, — сказала Такач. — Дома что-нибудь случилось?
— Да нет, ничего!
— Я ведь обычно слышу, как ты распеваешь.
— Слышишь? В этом шуме? — слегка улыбнулась Ферович.
— Бывает, шум стихнет, я и слышу, У меня тоже привычка петь. Машины гудят, ритм держать помогают. Голоса своего не слышишь, только в горле чувствуешь песню… Ну так я посмотрю за машинами… До чего же ты славная, честное слово!
Иренке уже не слушала Такач. Подошла к двадцать пятой, внимательно ее осмотрела. В замке одной вязальной системы пушинки свалялись в толстый комок, его могла затянуть какая-нибудь из нитей, самоостанов заблокировало, и комок переломал около трехсот игл.
Сменить иглы, установить их точно по линеечке — кропотливая работа, но иначе нельзя, не то они будут ломаться все три смены подряд. Ирен Ферович любила сложную работу.
— Что, уговорила? — спросила толстая Анна.
— Ладно уж, сделаю.
— Раз мастера нет, то и не стоило бы. Машина неисправна, значит, работать нельзя, а за простой так и так заплатят.
— Если можно исправить, него ж ей простаивать зря.
— А я, если можно не работать, и не работаю. Ненавижу менять иглы. Терпения не хватает, так и кажется, будто у тебя по спине муравьи бегают.
— Да.
— Лучше уж посидеть и помечтать.
— И ты мечтаешь?
— Всякое приходит на ум ночью.
Ферович вывернула один из замков и начала выбрасывать сломанные иглы.
— О чем же ты мечтаешь?
— Бог его знает! Сидишь себе, и проходят перед тобой разные картины. Был у меня когда-то жених, так он всегда говорил: ты, Анна, прямо философ.
