— Я уже не раз говорил тебе, что делаю это не ради денег.
Они замолчали. Им нравилось подолгу сидеть вечерами. Один за другим гасли огни в окнах фургонов. Где-то запела женщина, умолкла, запела опять.
— Ты как, рисовал сегодня? — спросил артист.
— Дом. С садом, с цветами…
— Зря, — сказал Шпрейцер, — Ты солнце рисуй… луну…
— Хотел бы я когда-нибудь пожить в таком доме, — сказал мальчик.
— Я посмотрю потом дом твой. Но, по мне, лучше бы ты рисовал солнце да луну…
— Мы вот с тобой друзья, — немного погодя сказал мальчик. — Я и восхищаюсь тобой… но часто не понимаю. Директора и других понимаю… Но не люблю. Отчего так бывает?
— Когда-нибудь поймешь, — ответил Шпрейцер.
— Я очень боюсь, что однажды ты упадешь и разобьешься. Ты мой единственный друг. Я всегда смотрю твой номер, хочу знать, удачно ли выйдет… Руки кусаю, так боюсь… Но все равно я не хотел бы, чтобы ты бросил…
— Теперь я уж никогда не брошу…
— Ни за что на свете не взялся бы я за такие трюки. Но все-таки хорошо знать и видеть, что у тебя-то хватает духу делать это и ты не хочешь все бросить. Когда ты летишь, я горжусь, хотя мне и страшно.
— Мной гордишься? Оттого что я друг твой?
— Тобой тоже… но не только. Вообще вдруг такое чувство гордости охватывает…
Шпрейцер долго молчал. Часто и глубоко затягивался сигаретой.
— Как по-твоему, — спросил он наконец чуть дрогнувшим голосом, — может, и зрители — так же?..
— Да. Я уже я сам видел: у них глаза блестят.
Шпрейцер потушил сигарету. Откинулся, сунул руки в карманы. Стал негромко сквозь зубы насвистывать.
Время наплывало и уплывало вместе с облаками.
— Завтра я покажу тебе тот дом, что я нарисовал сегодня, — тихо сказал мальчик. — И мне, и тебе хорошо бы пожить в таком доме. Ладно, ты сказал уже, что не ради денег работаешь. Но нельзя же так, чтобы ты, самый ловкий, самый смелый… По крайней мере тебе бы надо в какой-нибудь большой цирк! В знаменитый какой-нибудь цирк большого города… Ты заслуживаешь того, чтобы стать богатым. Купил бы себе красивый дом… Я видел много красивых домов, от которых сам бы не отказался!.. Знаешь, маленькие такие виллы с башенками, желтые или бледно-зеленые, белые жалюзи, в садах кусты, они и зимой зеленые… И ты заслуживаешь…
— Замолчи! — раздраженно воскликнул артист. Но, увидев, что мальчик обиделся, добавил: — И мне когда-то того же хотелось…
Он наклонился, сорвал травинку и медленно стал накручивать ее на палец. Мальчик молчал. Шпрейцер понимал, что должен как-то объяснить ему.
— Я начинал в одном провинциальном варьете. Выступал там с маленькими номерами. Говорили, что и по ним видно было: есть у меня талант. Я любил эту профессию, был предан ей душой и телом. Что называется, душой и телом… Вначале я не очень-то обращал внимание на то, что обо мне говорят. Знал, что понимаю в этом толк, что только это и умею… Потом меня заметили. Взяли в город. Приняли по контракту в цирк, в большой цирк с мировой славой. Я выполнял головоломные трюки, никто, кроме меня, но мог такое. Платили хорошо. Заговорили обо мне. В трамвае за моей спиной шепотом называли друг другу мое имя. У меня закружилась голова. Сказал однажды директору: «Я — гвоздь программы, повысьте мне ставку, иначе заключу контракт с другим цирком». Он тотчас же исполнил мое желание. Тогда я понял, что на этом деле и впрямь можно зарабатывать деньги… Много денег…
Шпрейцер замолчал. Его бросило в жар, он расстегнул рубашку. Сорвав еще травинку, опять стал накручивать ее на палец.
— Купил дом, машину… А женщины!.. Когда-нибудь и ты узнаешь, каковы они, женщины. Особенно когда у тебя есть деньги. Но тут я начал бояться… Пока был бедным как церковная мышь, ничего не боялся. Парил под куполом словно птица… — Шпрейцер задумался. — Да, точно, словно птица… Лучшего сравнения не найдешь. Но… умерла во мне птица. Вместо птицы в воздухе летал гвоздь программы. Каждый мог высчитать, сколько он стоит чистоганом…
Белые жалюзи… Вот-вот, белые жалюзи да ванная комната с бледно-зеленым кафелем, вделанная в пол ванна — прямо бассейн. В комнате толстые мягкие ковры… Камин буком топится… или дубом… чего не пожелаешь! Перед камином кожаные кресла, столик на колесиках, на нем напитки пяти-шести сортов. Как тут не бояться потерять все это! А ведь оттуда, сверху, шлепнуться недолго, дружочек! Руку сломаешь или ногу, да и шея либо там позвоночник… они тоже не железные! Человеку в воздухе… ему легко погибнуть, понимаешь?! Там, наверху, мужество нужно, братец мой, но, если дома ждет ужин, да наедине с прелестной женщиной, или путешествие на машине по горным серпантинам, кому охота играть со смертью?.. Безрассудство, отчаянность… конечно, и тут тебя может вдруг отчаянность подхватить, но для нашей работы не отчаянность нужна, а мужество.
