– Тогда, друг, дела твои плохи. Ничего другого в мире нет. Наша жизнь растет из грязи, орошенной кровью. Поэтому плюнь. А твои страшные бумаги – штука смертоносная, но неопасная. Как отсыревшие патроны…
Он взял папочку, медленно прошел по кабинету и, не открывая, бросил ее в горящий камин. Полыхнуло, ярко взметнулось и опало белое бумажное пламя. Сашка вернулся ко мне, чокнулся с моей рюмкой и невыразительно сказал:
– На этих счетах давно ничего нет…
Я долго смотрел на него, безуспешно пытаясь проникнуть за непроницаемый фасад иронично-спокойного, равнодушно-снисходительного лица. Что там, внутри, за этой чисто вымытой бетонной стеной в золотых очках? Неужели у него в душе такой сгусток темноты, непроглядно черного мрака?
– Ты знал пассворды?
Хитрый Пес допил коньяк, глотнул кофе, сказал своим недостоверным тоном:
– Черт его знает, не помню уже! И не будь ты таким пафосным радетелем за чистоту нашего юного капитализма! Ты не радуешься жизни из-за того, что не видишь исторической перспективы.
– Вижу, Саня. С ужасом. Наши дети будут стыдиться нас…
– Ошибаешься, Серега! Они будут гордиться нами. На что хочешь заложусь с тобой!..
Загудел зуммер переговорника. Сашка подошел к столу, нажал кнопку, и в кабинет вплыл хрипловатый, с одышкой бас Сафонова:
– Александр Игнатьич, хотел зайти, доложиться о работе по утреннему нападению… Мы тут кое-чего…
– Нет, нет, нет! Кузьмич, сегодня я разговорами сыт по горло, еду отдыхать… И суета ваша, и все ваши соображения меня не интересуют – мне результаты нужны! Ладно, завтра поговорим…
Отключил генерала, как крошку со стола сбросил. Прикрыл глаза, как задремал, и негромко сказал:
– Одна из главных иллюзий бедных людей, будто деньги дают свободу…
– А на самом деле? – спросил я.
– Не дают! Деньги дают власть, и она предоставляет сладостное право распоряжаться чужой свободой. Но за это власть берет в залог твою волю…
Резко встал, подошел ко мне, уткнув мне в грудь палец, яростно сказал:
– Пройдут годы, пыль забвения покроет благородной патиной непривлекательные подробности нашей жизни. Лихие писаки и бойкие киношники сложат про наши пакости героические саги и возвышенные легенды – и к потомкам мы придем не как разбойные лихоимцы. А как античные герои. Просто нужно потерпеть, подождать, дожить…
Александр Серебровский:
РОЖДЕНИЕ
Я очень устал. Не сон, не явь. Тусклое полузабытье. Только боль соединяла меня с миром.
Мы двигались, как надлежит шествовать царской процессии. Узкую тропу впереди топтал на своем осле Пан, усевшись, как обычно, задом наперед. За ним, с мукой передвигая опухшие разбитые ноги, брел я. И мне казалось, что путь в ночной тьме освещают нам мои размозженные, растерзанные уши. А чуть поодаль – мои верные псы. Они боялись и от тоски тихо выли, но не разбегались, не бросали меня.
Не было за мной подданного мне народа. Мои люди были немы, глухи и слепы. И сердца их бесчувственны. Они все были где-то далеко, по другую сторону моей муки.
Только псы – нюхом? быстрым собачьим умом? невесомой звериной душой? – опознавали в униженном и разрушенном рабе, скованном страшной золотой колодкой, своего царя.
Они помнили меня.
Они верили мне.
Они любили меня?
А Пан, попивая из меха красное парфянское вино, утешал меня:
– Не кляни жизнь, Мидас! Она прекрасна и в страдании. К сожалению, она очень коротка…
Его осел поднял дугой хвост и вывалил на кремнистую тропу дымящиеся комья навоза. У меня не было сил обходить их, и я ступал босыми израненными ногами в горячее зловонное месиво, и не успевал снова шагнуть, как навоз твердел, застывал, круглился в тяжелые золотые яблоки.
– А если жизнь невыносима, Пан? – спросил я из последних сил.
– Не говори так, Мидас! И у царей жизнь бывает горька, но только горьким лекарством исцеляют тяжелую хворь…
Оглушительно громыхнул гром, и ночное небо разъяла пополам длинная серебристо-синяя молния. Пан опасливо взглянул наверх, вздохнул:
– Я надеюсь, что мой властитель Дионис и божественный брат его Аполлон утомились долгим и ярким празднеством. Я верю – они сладко и беспечно отдыхают. Когда они узнают о моем самовольстве…
