Проснулся от присутствия постороннего. Не открывая глаз, попытался понять — кто в сарае? От мужчин обычно исходит запах табака, ваксы для сапог, пота.
Сейчас запаха не было. «Наверное, Олеся», — Саша открыл глаза.
На него смотрел ствол дробовика, а держала его в руках именно Олеся. Сколько она здесь стояла, неизвестно, но от её взгляда не ускользнула окровавленная повязка на Сашиной руке.
— Не пойму я тебя! Кто ты по жизни? Ночью исчезаешь, днём приходишь — с раной на руке, в окровавленной одежде. Ты дезертир, а по ночам людей грабишь? Или партизан?
— Я сам по себе.
— Где руку поранил?
— О колючую проволоку, когда перелазил через неё.
— Куда ты мог лазить?
— На немецкий склад за продуктами. Не сидеть же на твоей шее!
Поверила Олеся его словам или нет, но дробовик опустила. Это была старая «фроловка», вероятно — отцовская.
С началом войны на всей территории Советского Союза оружие и радиоприёмники под страхом тюремного заключения было приказано сдать в милицию. Сюда немцы пришли слишком быстро, и, скорее всего, жители об указе ничего не знали. Но и при немцах хранить дома дробовик было невозможно.
Александр посмотрел на ружьё, потом на Олесю и покачал головой.
— Утопила бы ты ружьецо где-нибудь, не ровен час — немцы придут. За него ведь и расстрелять могут.
— Это за старый дробовик?
— За него, милая.
— Я тебе не «милая», получше кого-нибудь найду.
— К слову пришлось, прости, если обидел.
— Давай рану посмотрю.
— Чего её смотреть, только подсыхать начала.
— Если гноиться начнёт, да антонов огонь приключится, умрёшь ведь. Нет сейчас докторов и больниц.
— Тогда смотри.
Олеся принесла из избы чистые тряпицы и кастрюлю с тёплой водой. Она умело отмочила водичкой заскорузлую повязку и сняла её. Осмотрев рану, заметила:
— Врун! Никакая это не колючая проволока! Видела я уже раны, даже перевязывала, когда наши отступали. Это сквозное пулевое ранение.
— Надо же! — деланно удивился Саша. — А я думал — проволока.
Девушка внимательно посмотрела в глаза Александру и промолчала. Она промыла рану водой, приложила сухой мох, как ещё наши деды в старину делали, и перевязала чистой тряпочкой.
— Где рубашка твоя?
— Сушится.
Олеся подошла к верёвке, на которой сушились штаны и рубашка. Брюки только осмотрела, а рубашку тут же сорвала с верёвки.
— Кровь на ней, и рукав рваный. Выкинуть надо!
— Нет, лучше в печке сожги, чтобы следов не осталось.
Олеся усмехнулась, но перечить не стала и ушла в избу. А вернувшись, повесила на верёвку сухую и чистую рубашку.
— Этак, пока отец вернётся, у него одежды не останется.
— Почему одежда сырая? Дождя вроде не было, — Олеся испытующе смотрела Саше в глаза.
— По ручью шёл, собак со следа сбивал, — вынужден был признаться Саша.
— Так за тобой немцы гнались?
— Именно.
— И где же они?
— Я быстрее бежал, — пошутил Саша.
— Ты чего-то не договариваешь!
— Что ты ко мне пристала как банный лист? Ты что, следователем работаешь? — Саша едва удержался, чтобы не добавить «в НКВД».
— Ладно, не хочешь — не говори. Всё равно сама всё узнаю. Вставай, снедать будем.
— О, хорошее дело! А то — ружьё сразу на меня. Да «где был, что делал»? Как сварливая жена…
— А ты женат?
— Нет, если тебе это интересно. И детей у меня пока нет.
Если молча. Саша уплетал за обе щёки суп с клёцками, потом — картофельные оладьи. Всё с пылу, с жару, вкусное. Эх, сейчас бы мясца кусочек да стопку водочки!
Подхарчившись, он почувствовал, как неудержимо потянуло в сон. И то сказать, за последние трое суток он едва ли десять часов спал, а уж пешком отмахал! Веки закрывались сами собой.
Глядя на Сашу, Олеся почувствовала к нему жалость и какое-то необъяснимое пока доверие. Заметив, что он клюёт носом, она сказала:
— Ложись, ты что-то совсем квёлый.
Саша направился к двери.
— В избе ложись, на отцовой кровати.
Она проводила его в комнатку, указала на кровать. Была кровать сделана своими руками, грубовато, но даже не скрипнула, когда он лёг. «Добротно сработана», — про себя похвалил мастера Саша. Перина пуховая, мягкая, давно не спал на такой, Сон навалился мгновенно.
Проснулся он от громкого стука в дверь.
— Да что такое, выспаться не дадут!
