Вол и осел немного отодвинулись, чтобы дать им пройти, и всё спрашивали себя, какое впечатление они сами произведут на ребенка, который их еще не видел. Дитя только что проснулось.
– Мы все-таки не чудовища, – сказал осел.
– Ну, видишь ли, – возразил вол, – наш облик не похож ни на его собственный, ни на облик его родителей, мы можем напугать ребенка.
– У яслей, хлева, крыши и стропил тоже не человеческое обличье, однако малыш ничуть не испуган.
Впрочем, вола это не убедило. Пережевывая жвачку, он стал думать о своих рогах:
«В самом деле, как ужасно, что ты не можешь приблизиться к тем, кого любишь больше всего на свете, без опасения причинить боль. Мне всегда нужно быть очень осторожным, чтобы не поранить ближнего. Ведь это вовсе не в моей натуре – ополчаться на людей или предметы без серьезных, разумеется, причин. Я не зловреден и не мстителен. Но стоит мне куда-нибудь пойти – пожалуйста: впереди шествуют рога. Я просыпаюсь с мыслью о них, и, даже когда я сплю глубоким сном или брожу в тумане, я ни на секунду не забываю об этих остриях, об этих пиках на моей голове. В самых сладких снах посреди ночи я постоянно чувствую их».
Вола охватил страх при мысли, что он слишком близко подошел к ребенку, когда согревал его дыханием. А если бы он нечаянно задел его рогом?
– Ты не должен приближаться к малышу, – сказал осел, который угадал мысли своего товарища. – И не мечтай об этом, ты его поранишь. И потом, ты мог бы уронить капельку слюны на ребенка, удержаться ведь ты не можешь, а это совсем не годится. Кстати, почему ты пускаешь слюни, когда радуешься? Держи их при себе. Негоже являть слюни всему миру.
(Вол молчит.)
– Что до меня, то я хочу предложить малышу свои уши. Ты же знаешь, они шевелятся, они имеют отношение ко всем пяти чувствам, они без костей, мягкие, их приятно трогать. Большие уши внушают страх и в то же время успокаивают. Это то, что нужно для детской забавы, но важно и другое: уши вещь поучительная.
– Да понимаю я все, понимаю, – пробурчал вол. – И ничего не имею против. Я не настолько глуп. – Но поскольку у осла был слишком уж торжествующий вид, вол добавил: – Только не вздумай реветь ему прямо в лицо. Убьешь малыша.
– Деревенщина! – отозвался осел.
Осел стоял слева от яслей, вол – справа, так повелось с самого Рождения, и волу, большому ценителю протокола, это особенно нравилось. Недвижные, почтительные, они стояли так часами, словно позируя невидимому художнику.
Младенец смежает веки. Он спешит заснуть. В глубинах сна его поджидает исполненный света ангел, чтобы научить чему-то или, может быть, о чем-то спросить.
Ангел быстро покидает сон Иисуса и появляется в хлеву. Преклонившись перед тем, кто только что появился на свет, он рисует чистейший нимб вокруг его головы. Второй предназначен Деве, третий – Иосифу. Потом ангел удаляется, взмахивая ослепительными крылами – их белизна всегда неизменна, а шелест напоминает шум морского прибоя.
– Нам нимбов не досталось, – замечает вол. – Наверняка у ангела есть на то причины. Мы слишком мелкие сошки – осел да я. И потом, что мы сделали, чтобы заслужить такой ореол?
– Что касается тебя, ты, конечно, ничего не сделал, но я, не забывай, привез на себе Деву.
Вол размышляет про себя: «Как же так получилось, что Дева, столь красивая и хрупкая, оказывается, носила в себе этого чудесного ребеночка?»
Возможно, он размышлял не совсем про себя, потому что осел изрек:
– Есть вещи, которых тебе не понять.
– Почему ты все время твердишь, что я чего-то не понимаю? Я прожил больше твоего. Я трудился в горах, в долинах, на берегу моря.
– Не в этом суть, – заметил осел. И добавил: – Смотри, у ребенка не только нимб. Ручаюсь, вол, ты и не заметил, что младенец будто купается в какой-то волшебной пыльце. Впрочем, скорее, это нечто большее, чем пыльца.
– Более тонкое и нежное, чем пыльца, – ответствовал вол. – Это словно бы свет, золотистые испарения, которые выделяет маленькое тело.
– Именно так, но ты сказал это, чтобы убедить меня, будто видел свечение и раньше.
– А разве я не видел?
Вол увлек осла в угол хлева, где принялся в свое удовольствие – и с величайшим благоговением – пережевывать тонкую веточку, коей раньше была перевязана охапка соломы – той самой соломы, что вполне могла напоминать лучи, исходящие из божественного тельца. У нас здесь самая первая часовня, размышлял вол. Вот, например, солома – вол помогал втаскивать сюда вязанки. Нечего и думать, чтобы тронуть хотя бы одну соломинку из яслей, – при мысли, что солома может стать просто кормом, вол испытывал суеверный ужас.
