И вот однажды утром Дуняк появился, весь сияя, и радостно объявил, что его взяли на службу секретарем одного многообещающего депутата министерства. Посему он намерен отправиться отдохнуть несколько дней у своих престарелых родителей. А затем он приступит к своим обязанностям секретаря депутата. Быстро попрощавшись и не забыв, однако, потребовать свой обычный гонорар, Дуняк скрылся.
Моралисты, как известно, осуждают эгоизм, видя в нем порок, унижающий нашу природу и вызывающий раздоры. Когда Дуняк уехал, Мед смог оценить с горечью их мудрость. Рассеяв заблуждения, он слонялся по своему кабинету, перелистывал книги, которые затем отбрасывал, не читая, или откладывал на потом. Вечером после ужина он отправился погулять. Но ходьба только усилила горечь и смятение, так, без удовольствия, а он очутился в одном из кабаре на пляс-Пигаль.
Девица, которая к нему подошла, была небольшого роста, подвижная, с распущенными волосами до плеч, шелковистыми, волнистыми, белый цвет которых эффектно подчеркивался черным цветом платья! Этот контраст привлек взор Галауда, высоко оценившего и формы девицы.
Та, будучи психологом, как и все танцовщицы в кабаре, сразу же заметила, что принц грустит, и начала говорить о своих неприятностях, скуке, несчастье таким тоном и так убедительно, что Мед посчитал ее еще более жалкой, чем он сам. Поскольку он был человеком галантным, чувствительным, то почувствовал к ней большую нежность. Он воскресил в памяти «Даму с камелиями», представил трагическую правду своего любимого романа, понял также, что его светские связи не дают ему ничего надежного и, в свою очередь, открыл ей сердце.
Последующая ночь была поистине восхитительной, и, когда, проснувшись, принц прикоснулся к телу Ветты, он вновь пережил чудесное волнение совсем свежих воспоминаний.
— Ты знаешь, милый, — сказала женщина, когда он брился, — не нужно больше убиваться. Малыш очень хорошо сделает твою работу. — (Последовало молчание: ох, уж эти бюстгальтеры с застежкой на спине!) — У этого мальчика большое будущее, он работает уже для газет и журналов. Но так как его имя еще пока неизвестно, ему платят ничтожно мало. Ты понимаешь? — (Снова молчание: затем растрепанная голова появилась из комбинации). — Он такой несчастный! Это добрый малый, ты знаешь… И нежный, и услужливый: он в лепешку расшибется ради меня! Он смерть примет ради меня!
Любовь Малыша к Ветте и деньги, которые он теперь получал от принца, придали энергию безымянному журналисту. С неиссякаемым упорством, неистовой настойчивостью он продолжил и быстро закончил исследования, все отредактировал, сделал последнюю правку. Он дошел даже до того, что письменно разъяснил пункты, по которым Меду могли бы задать вопросы на защите…
Защита, по мнению принца, прошла триумфально, и он пожалел, что не разослал приглашения.
Действительно, заседание было чрезвычайно интересным. Оно состоялось в июне, когда изнуряющий жар солнца жег все живое и неживое.
Члены комиссии чувствовали себя непринужденно в зале, который был почти пустым, если не считать присутствия Ветты и нескольких любопытных. В начале заседания, стремясь побыстрее закончить дело, каждый старался высказать. Но когда жара и пищеварение достигли полной гармонии, установилось безмятежное спокойствие. Докладчик разглагольствовал медленно и безостановочно, напоминая размеренно шагающего пехотинца; каждый второй заседатель сладостно дремал, то и дело впадая в глубокий сон, в надежде, что ангел-хранитель не даст ему проспать самый ответственный момент.
Надежды дремлющих оправдались: ангел дал о себе знать (и, между прочим, очень эффективно) посредством ботинка председателя. Балладу, закончив свое критическое замечание, был вне себя, увидев полнейшее безразличие своих собратьев. Он не нашел ничего лучшего для пробуждения их интереса, кроме как треснуть своим профессорским ботинком ближайшего к нему собрата по большой берцовой кости. И тогда, словно перед боем, сигнал побудки, передаваемый по цепочке друг к другу, достиг края стола: комиссия встала и удалилась для совещания.
