Воспоминания об этом периоде говорят об ухудшении здоровья Рузвельта. Хотя его энергия продолжала изумлять, вечером его донимали головные боли. Временами по утрам он имел измученный вид. Десять лет назад его давление было 78 на 136, а теперь (март 1944 г.) - 105 на 188. Врачи отметили расширение сердца. Страшное напряжение войны начало сказываться на президенте. Диагноз - гипертония, сердечная недостаточность. Прописано: не плавать в бассейне, диета в 2600 калорий, десятичасовой сон, отдых после обеда, ограничения в курении. Врачи просто не рискнули предложить ему недельный отдых. Но Рузвельт сам решил принять приглашение Б. Баруха отдохнуть в его поместье в Южной Каролине. Он сократил свой рацион спиртного до полутора коктейлей перед ужином, число сигарет "Кэмел" уменьшил с тридцати до пяти. Гопкинсу он пишет в эти дни, что наслаждается отдыхом, спит двенадцать часов в день, лежит на солнце, контролирует свой темперамент, "и пусть весь мир катится к черту".
А для проведения ответственной дипломатии президент был необходим как никогда прежде. Никто не мог заменить его во главе дипломатической службы великой державы. Это было критическое время. Именно тогда, когда Рузвельт, основываясь на тегеранских договоренностях, поверил в возможности сотрудничества с СССР, в кругу его ближайших сотрудников начали доминировать те, кто шел противоположным курсом. Вместо Гопкинса и Дэвиса главными советниками стали выступать Леги, Буллит, Гарриман.
О взглядах У. Буллита говорилось выше. После Тегерана вместе с У. Буллитом позицию подозрительного отношения к СССР как к возможному политическому противнику стал разделять государственный секретарь К. Хэлл. В начале 1944 года он писал американскому послу в Москве А. Гарриману: "Во все возрастающей степени меня охватывает беспокойство по поводу... действий советского правительства в области внешней политики".
Сейчас мы знаем, что проект этого послания подготовил один из экспертов государственного департамента по Советскому Союзу Ч. Болен, будущий американский посол в СССР. Ч. Болен писал, что отсутствие консультаций СССР с западными союзниками по поводу восточноевропейской политики будет воспринято в США как стремление идти своим путем, не обращая внимания на союзников. (Как будто англо-американцы показали малейшую склонность учитывать пожелания Советского Союза в принятии капитуляции и обсуждении вопросов будущего Италии. Напомним, что аналогичные пожелания Москвы в отношении военно-политического контроля вызвали подлинный гнев у Рузвельта и Черчилля.) Этот документ, посланный 9 февраля 1944 года, видится отправной точкой развития той линии американской дипломатии, которая по мере приближения развязки стала ориентироваться на жесткость в отношении восточного союзника.
Пока Соединенные Штаты не бросали Советскому Союзу вызов - это было немыслимо, именно Советский Союз нес ношу противоборства с Германией. Пока американская дипломатия не затрагивала проблему границ, пока в государственном департаменте даже крайне антисоветски настроенные дипломаты не ставили под вопрос обеспокоенность СССР своей безопасностью в будущем. Пока в Вашингтоне практически все считали, что ради участия СССР в войне против Японии можно (и нужно) пойти на любые уступки союзнику. Но уже возникает тенденция взять на себя ответственность за вопросы, возникающие крайне далеко от США, прямо касающиеся безопасности СССР и никак не касающиеся безопасности Соединенных Штатов.
Атмосфера секретности, которая окутала Белый дом, особенно касалась атомного проекта. Доклады от руководителя атомного проекта В. Буша к Рузвельту шли в одном экземпляре и никогда не "оседали" в архивах Белого дома. Президент не рассказывал о "Манхеттене" даже государственному секретарю. Рузвельт лично позаботился о том, чтобы работа в трех ключевых лабораториях - в Оак-Ридже, Хэнфорде и Лос-Аламосе была полностью изолирована от внешнего мира. И хотя в атомном проекте приняло участие огромное число лиц - более полутораста тысяч - на "официальную поверхность" в Вашингтоне эта тайна "не всплывала" никоим образом. Нужно отметить широкое распространение практики, в общем и целом не характерной прежде для общественной жизни США: тщательная цензура переписки, подслушивание телефонных звонков, запрет даже намекать домашним на характер производимой работы, повсеместное использование личной охраны, кодирование имен. С разработкой проблемы использования атомной энергии в Америку пришли атрибуты полицейского государства. Колоссальный по объему работ проект "Манхеттен" финансировался настолько хитроумным способом из разных статей военных ассигнований, что не вызвал подозрения у самых внимательных исследователей бюджета.
