Встреча в верхах уже в течение нескольких месяцев концентрировала на себе главное внимание мира. Она следовала за двумя масштабными визитами Хрущева сначала в США, потом во Францию. Казалось, в мировой политике открывается новая страница. В нашей стране эти визиты были встречены с оптимизмом. Новый внешнеполитический курс начинал давать результаты. Теперь надежды переместились к четверке великих. Вскоре после парижской встречи должен был состояться ответный визит в СССР президента США Эйзенхауэра. Его готовились принять радушно. На Байкале спешно возводился особняк для невиданного броска гостя в глубь страны. Приглашен в Советский Союз и президент Франции Шарль де Голль. Думали, что он тоже сможет побывать у нас тем же летом 1960 года.
Люди в стране хотели верить, что действительно рождается что-то новое, может быть, даже доверие в международных делах?!
И вдруг Пауэрс! Об имени этом никто, конечно, ничего не знал и не слышал. Был сбит американский разведывательный самолет. Сбит не где-нибудь вблизи границ, а около Свердловска — в самом центре страны. Сбит к тому же 1 мая, то есть в большой праздник. Новость эта прозвучала резким диссонансом тому, на что надеялись люди. Возмущение было глубоким. Вашингтон запутался в нелепых, ничего общего с действительностью не имевших версиях случившегося. Они только усиливали чувства разочарования и раздражения.
Детали оставались неизвестными широкой общественности. О судьбе летчика не сообщалось, хотя распространенное предположение состояло в том, что он, конечно, погиб. Хрущев был полон негодования. Я переводил его беседу с французским послом М. Дежаном. Хрущев рвал и металл. М. Дежан кивал головой, поддакивал. Его основной интерес состоял в том, чтобы выяснить, поедет ли советский руководитель в таких условиях на встречу в Париже.
— Да, поедем, — отвечает Хрущев, — но мы выступим там с такими разоблачениями, что мир ахнет!
Какими? Позже стало известно: Хрущев как сенсационную бомбу приберегал для раскрытия уже в Париже, на самой встрече четырех то, что американский летчик остался жив. Но Хрущева лишили этого эффектного политического оружия. Как известно, проговорился заместитель министра иностранных дел Я. Малик. Сделал он это вопреки всякой логике, здравому смыслу, не говоря уже о том, что разгласил сведения, носившие в высшей степени закрытый характер. Хрущев неистовствовал. В адрес мидовцев летели сочные эпитеты, и чувствовали мы себя все, даже нисколько не причастные к этому абсурдному промаху, крайне неуютно. Вместе с тем расправы над Маликом не последовало. Полученное им порицание было весьма снисходительным. Говорили, что какую-то роль сыграло то, что он сам, сразу после злосчастной беседы с иностранным послом на дипломатическом приеме, сделал запись этой беседы, где зафиксировал свои слова о том, что летчик остался жив. Это., конечно, исключало возможность худшего толкования его поступка — тайной передачи секретных сведений иностранцу, однако главное было не в этом: просто времена были уже не сталинские…
* * *
Ровно гудят моторы. Я сижу в салоне в передней части самолета. Здесь разместились сопровождающие лица «средней руки». Далее главный салон, где сам Хрущев. С ним A. А. Громыко, Р. Я. Малиновский, Ю. Жуков, может быть, кто-то еще, сын Сергей. А в отсеке ближе к хвосту — охрана, обслуживающий персонал.
Вдруг начинается какое-то движение. Одною за другим моих спутников по салону вызывают в глубь самолета. В конце концов нас остается всего два-три человека. Возвращаются вызванные не скоро, в легком возбуждении, но не многословные. По не совсем ясным признакам чувствуется, что в большом салоне был какой-то серьезный разговор, но какой?
Приземлились. Хрущев приготовился к выходу. Стоит, ждет, когда откроется дверь. Я рядом, чтобы помочь там, внизу, с переводом. На лице премьера блуждает улыбка. Взглянув на стоящего тут же Громыко, он спрашивает его полушутливо: так зачем мы сюда прилетели?
— Давать МАТивированное объяснение, Никита Сергеевич?
Хрущев оценивает солоноватую игру слов министра, смеется, говорит:
