Дилетант, 2012 № 01 - страница 27

Дефо, писатель, шпион, авантюрист, был, я думаю, человеком принципа — но эти принципы, как, увы, бывает у людей определенной профессии, постоянно менялись.

В конце 30-х годов Сталиным завладевает идея собственной богоизбранности. Все идет как нельзя лучше: около миллиона людей отправлено на тот свет, оппозиция окончательно разгромлена, жить стало воистину лучше и воистину веселее. Достиг он высшей власти, пятнадцатый год царствует спокойно, и счастье есть в его душе. Под ногами его наконец-то АГ определилась твердая почва, ибо она максимально удобрена кровью. Вождь ищет духовные аналогии своему правлению в прошлом и останавливается на фигуре Ивана Грозного. На обратной стороне прочтенной книжки о кровавом царе пишет благодарное слово: «Учитель».

Теперь надо позаботиться об увековечении своего великого образа в искусстве. Ясно одно — увековечить его должен крупный художник, не ремесленник. Ремесленник (Чиаурели) уже попытался в «Великом зареве» — не вышло, не то. Поначалу опробуем свою идею в «Малых», сиречь менее массовых жанрах — например, в литературе. А лучше в драматургии. И вот заказана пьеса «Батум», и кому? Художнику идеологически сомнительному, но зато мощному, да еще и автору любимой пьесы «Дни Турбиных», которую вождь смотрел несколько раз, — Булгакову. И опять ничего не получилось. Вождь вышел у Булгакова слишком живым и человечным. Да и слишком, скажем так, простым. Не было в нем никакой запредельности, метафизичности — а требуется именно это. Требуется своего рода мистерия. Но реалистическая, ибо все, что не является реализмом, есть формализм. И поставь в 1937-м Эйзенштейн своего уже канонизированного «Броненосца», фильм немедленно был бы запрещен, и именно за формализм.

Вот, кстати, кто и должен взяться за разработку великой темы — Эйзенштейн. Конечно, он! Уже придавленный, примятый, многажды битый, но исправившийся «Александром Невским». Послушный. Но талант сохранивший. А самое главное — как художник настроенный именно на некую торжественность, мистериальность, феерию.

Отдадим должное Сталину: в 30-е он в искусстве еще разбирается. Сказываются относительно интеллигентское семинарское образование, природный ум и хватка, а также непосредственная близость если не к искусству, то к творчеству — как известно, вождь был пиитом и баловался стишками. Одна песня на его юношеское стихотворение даже регулярно звучит по радио и является всеми любимой. Это «Сулико», текст которой по заданию вождя был переведен на русский язык огромным коллективом московского литературного института, а сама песня исполняется под псевдонимом «грузинской народной».

Теперь вернемся к Эйзенштейну. Сознание его было ироничным, отстраненным, парадоксальным и, что самое ценное, космическим, всеохватным, объемным, всесопрягающим.

Но при этом уж больно он суетится, ибо хочет стать первым среди равных. Официально быть признанным великим. И, увы, он тоже, как и Сталин, «за ценой не постоит». Только цена его другая. Сталин действует по горизонтали, в земном пространстве, превращая все вокруг в гекатомбы, мышление же Эйзенштейна глубоко вертикально — он ведет свой внутренний диалог с Богом. Не забывая отдавать должное и дьяволу. Ибо в мире земном, где режиссер решил стать первым, правит исключительно дьявол. Сотрудничество с дьяволом уже приводит его к полному житейскому проигрышу и ко все более противленческому сознанию. Он все более сближается с людьми, которые вскоре пачками отправляются куда надо, а НКВД ломится от доносов, поступающих на режиссера. Разумеется, и в протоколах допросов заключенных Эйзенштейн предстает как одна из самых опасных фигур в государстве. Но пока он на свободе — вождь еще не дал последнюю команду.

Большого художника можно приручить и заставить служить своим целям — ведь служил он им когда-то, и с успехом, а теперь вот от рук отбился. В качестве пробного камня Эйзенштейну заказывается первая идеологическая мистерия, «Александр Невский», а в 1939-м, после пакта с Германией, вторая — опера «Валькирия», прославляющая немецкий дух. Эйзенштейн четко исполняет то, что от него требуют: создает выразительно-плакатные и абсолютно пустые по содержанию полуоперы, полуфеерии. И тут, заново достигший успеха и реабилитированный властью, Эйзенштейн решается предложить ей собственные замыслы. Он говорит, что хочет поставить фильм или о борьбе с чумой, или о деле Бейлиса. «Эта тематика не представляет интереса», — ответил ему Жданов, разумеется, озвучив решение Понятно Кого. Я думаю, что даже если бы Эйзенштейн предложил сделать фильм о Сталине, ему все равно ответили бы отказом. А вот навязать режиссеру свою волю, а потом держать исполнение заказа под строгим контролем — это еще, пожалуй, можно. Но непременное условие: заказ должен исходить от Вождя, но ни в коем случае — от самого режиссера.