Казалось, будто она знала каждого — узнавала его. Словно они были членами её собственной семьи. Словно были той же самой плоти и крови, что и она сама.
Ближние…
Каждое лицо говорило само за себя, рассказывало свою историю.
«Бедные люди, — думала Енни. — Они переживут меня, но жить они не будут».
Она почувствовала, как в ней начинает расти своего рода гордость. Одновременно она испытывала сострадание ко всем людям, да, ко всей жизни вообще.
— Енни!
В ней что-то дрогнуло. Внезапно её вырвали из потока непривычных мыслей…
— Ха-ха! Как давно мы не виделись! Как ты провела Пасху?
Атака велась из-за угла! Это была её подруга из Сёрейде. Чертовски по-пасхальному загорелая. С тёмными очками в светлых волосах.
Ещё одна случайность…
— Ты была дома?
Сири села за столик и положила ладонь на её руку. На запястье сверкал золотой браслет.
— Да… в этом году я осталась дома…
— Но у тебя ведь тоже были каникулы, да?
— Ну да, а у тебя?
— Мы ездили в Финсе. Вернулись вчера. Я и Рагнхильд. Мы… Мы, вообще-то, большей частью жили в её хижине…
— В её хижине?..
— Я знала, что ты задашь этот вопрос.
— О чём же? Разве я о чём-то спросила?
— Ты что совсем скисла, Енни? Почему ты вообще осталась дома?
— Ты сказала, что большей частью жила в хижине у Рагнхильд.
— О да, это правда. Нет, но потом мы, стало быть, встретили одного лектора и одного врача…
Сири подняла глаза к небу.
— А они-то жили в гигантской хижине… с сауной, понимаешь… и всем прочим. Так что мы пожили немного и там.
— Значит, у тебя вышло пасхальное приключение?
— Енни! Ты что, нездорова?
— Я…
— Забудь об этом… Горожане кажутся такими бледными, когда спускаешься с гор. Но это проходит… Послушай, несколько дней там было так тепло, что мы загорали в одних трусиках от купального костюма. Посмотри!
Она только что не вывернула на себе весь свитер наизнанку.
«Золото и блеск!» — подумала Енни. Внезапно она поняла, что означает слово «тщеславие». Со времён гимназии она помнила, что в каком-то старинном стихотворении слово это часто употреблялось вместе со словом «преходящее». О, тщеславие! О, преходящее![40] Слова-близнецы. Разве это не две стороны одной медали?
«Пасхальный секс», — подумала Енни.
Хотя секс не был единственным содержанием её жизни, всё же он, пожалуй, составлял значительную её часть. Она испытывала не только наслаждение, занимаясь им. Несколько раз оргазм давал ей ощущение того, что она становится единым целым не только с другим человеком, но со всем на свете. Она вспомнила, как беседовала об этом однажды с Юнни. И вот он показал ей снимок скульптуры Бернини «Тереза из Авиллы»[41]. Религия и эротика Познание, словно оргазм. Избыток жизни… шквал…
Секс. Она снова и снова наслаждалась вкусом этого слова. Теперь всё равно оно абсолютно ничего не значило. Теперь всё было иначе. Теперь всё было словно креветки и кофе, на которые она не могла смотреть.
— О чём ты задумалась, Енни? По-твоему, я не вижу: что-то случилось?
Енни глотнула кофе. Он был холодным, как кола, и напоминал по вкусу питона.
Долгие годы Сири была лучшей подругой Енни. Теперь казалось, будто она её больше не знала. Сири — жила, да, она жила. Как Енни перед Пасхой. Для Енни жизнь стала мыслью. Мир — чем-то, что было у неё в голове. Идеей, голым представлением.
— Разве мир — это Тиволи[42], Сири? Увеселительный парк?
— А что? Ты стала религиозной?
— Возможно…
— Погоди…
Сири подбежала к стойке. Через мгновение она вернулась с чеком на хлебец и кофе. Енни снова закурила сигарету.
— Вот как ты вдруг заговорила! Прямо и откровенно! Тебе что, нанесли на Пасху визит мормоны? Да? Ты всегда была слишком слаба, Енни. Тебе никогда не следовало вступать в сомнительные дискуссии.
— Неправда.
Это прозвучало как раз перед тем, как расплакаться. Но она боролась со слезами.
— Что такое? Это ведь твой кофе, разве нет? И почему ты не ешь?
— Потому что у меня рак. Рак, Сири, слышишь ты это? И к тому же очень серьёзная стадия. Меня кладут в Радиологическую клинику завтра. Может, осталась ещё пара месяцев…
С лица Сири спала маска. Енни стало почти жаль её. Теперь они были одинаково обнажены.
