— Не хочешь же ты сказать, что Рочемптон охотится за ее деньгами? — возмущенно спросил лорд Бедлингтон.
— А почему бы и нет? — осведомилась Лили. — Ты же знаешь, Эмили всегда жалуется на стесненные обстоятельства. И потом, чем плохо иметь племянницу-герцогиню? Ради всего святого, Джордж, предоставь все это мне и не вмешивайся.
— Ну, не знаю, все это кажется мне чертовски странным, — пробормотал Джордж Бедлингтон и поскреб в седеющих волосах. — Только что Рочемптон волочился за тобой, и вот теперь ты говоришь, что он хочет заполучить в жены мою племянницу. Неужели в целом мире нет других женщин, кроме тех, что принадлежат мне?
— Право же, Джордж, тебе не стоит ломать над этим голову.
С этими словами Лили встала из-за туалетного столика и направилась к мужу. Золотистые волосы струились у нее по плечам, а роскошные формы просвечивали сквозь тонкую ткань пеньюара.
— Не сердись и не упрямься, Джордж, — протянула она притворно-ласковым голосом и похлопала его по щеке только ей одной свойственным жестом. — А теперь мне пора в постель; я смертельно устала, а завтра вечером — бал и прием во французском посольстве.
Джордж Бедлингтон немного постоял в нерешительности, глядя на большую двуспальную кровать, занимавшую альков в дальнем конце комнаты. Лампы под розовыми абажурами по обеим сторонам кровати освещали отделанную кружевом подушку Лили с вышитой монограммой.
Словно ощутив его колебание, Лили обернулась. Она уже успела развязать пояс своего белого пеньюара, но теперь снова затянула его на себе.
— Я устала, Джордж, — жалобно проговорила она.
— Что ж, ладно. Спокойной ночи, моя дорогая. Джордж вышел из спальни и закрыл за собой дверь. Когда он ушел, Лили осталась стоять на месте, все еще стягивая на себе пеньюар. Потом дала ему медленно соскользнуть с плеч и упасть на пол. Негромко вскрикнув, она бросилась ничком на кровать и зарылась лицом в подушку с монограммой.
Самообладание, с которым она держалась весь вечер, покинуло ее, и она, не в силах превозмочь терзавшую ее мучительную боль, со стоном все повторяла:
— Дрого! Дрого! Дрого!
Корнелия проснулась с ощущением, будто сегодня должно случиться что-то очень хорошее. Она не сразу вспомнила, где находится, и лежала с закрытыми глазами, воображая, будто она снова дома, в Розариле.
Потом, по мере того как до ее ушей стал доходить шум уличного движения и цоканье лошадиных копыт по Парк-Лейн, она вспомнила, что находится в Лондоне, и, открыв глаза, увидела эту большую, роскошно убранную комнату, вид которой всегда вызывал у нее чувство, похожее на удивление.
В доме дядюшки все было поразительно роскошным по сравнению с простотой и бедностью Розарила, и, уютно угнездившись в подушках, Корнелия подумала, что ее матрас так же мягок, как облака, плывущие над Атлантикой с летним ветром. Неожиданно ее охватило непреодолимое желание выйти на воздух, под солнечные лучи.
Она привыкла вставать сразу после пробуждения, до завтрака бежать в конюшню, седлать лошадь и скакать во весь опор по полям задолго до того, как начинали просыпаться в доме.
Как ни поздно закончился вчера вечер, Корнелия не ощущала усталости, и к тому же ее вновь переполнило чувство, будто вот-вот должно произойти нечто чудесное, так что солнечный свет показался ей еще ярче, а в доносившемся с улицы стуке копыт слышалась музыка, находившая отклик в ее сердце.
Она вскочила с постели и подбежала к окну. Деревья все еще окутывал туман, но сквозь него можно было различить слабый блеск Серпантина [1]. Она не стала звонить горничной, быстро оделась, кое-как собрала волосы, пришпилила сверху первую попавшуюся шляпку и на цыпочках стала спускаться по лестнице.
По толстому ковру можно было идти не производя шума. Намного труднее оказалось отпереть входную дверь, снять тяжелую цепь и отодвинуть засовы, запиравшие ее сверху и снизу, но чувство настоятельной необходимости придало ей силы, и в конце концов дверь была открыта.
Оказавшись на улице, Корнелия сразу же заметила, что Лондон в этот час выглядел иначе, чем тогда, когда бодрствовали люди, принадлежавшие к высшему обществу. Не было нарядных прогулочных экипажей, вместо них ехали повозки или телеги торговцев с запряженными в них лошадьми-тяжеловозами. Не было даже кебов — этих «лондонских гондол»; можно было увидеть лишь какого-нибудь одинокого старого извозчика, возвращающегося после работы домой на допотопной карете с усталой лошадью.
