Нет, Турлок, само собой, ни о чем не догадывается. Вы же с ним говорили. Все вам, наверно, втолковывал, что я ему вроде младшей сестренки. Преисполнен братских чувств, да? Но чувства у него ко мне совсем не братские. Старается себя в этом уверить, потому что он невысокого мнения — и о себе самом, и о той жизни, какую ведет, но только она как раз по мне.
Я знаю, его просто бесило, что в свободное время я все с Майклом да с Майклом, но ведь девушкам порою не обойтись без уловок! Иной раз я замечала: глаза у него прямо искры мечут, и не будь у него такой выдержки, избил бы он беднягу Майкла-второго до полусмерти.
Да, Майкл-второй, пожалуй, догадывается. Наверно, ему подсказывает чутье — ох, и злится же он на Турлока, — чувствует, что я его немножечко в своих интересах использовала — чтобы раззадорить Турлока. А для таких вот, у кого твердая цель в жизни, для них непереносима самая мысль, что кто-то может их хоть немножко использовать для себя. Это бьет по их самолюбию. Ведь им везде и во всем непременно надо быть первыми. Потому-то Майкл и вставил Турлока в пьесу, он там у него проделывает всякие пакости. Майклу не понять, что Турлок человек высокой души, такого не проймешь булавочными уколами.
Ну, а теперь мне надо идти, не то мистер Макграт станет меня звать, а голос у него — как труба.
И потом — все равно, сколько бы я здесь ни просидела, у меня только и будет разговору что о Турлоке — мне кажется, он именно тот человек, который мне нужен.
Ну, что я вам говорила? Ох, и голосище же у мистера Макграта! Даже здесь, на берегу, слышно.
Мне надо идти.
Майкл-второй
Форменные дикари, от каменного века ушли на какой-нибудь шаг, ну два.
Вы только подумайте. В чем я повинен? Я же делаю честь своим деревенским. Всю жизнь стараюсь развивать своих односельчан, учу их понимать возвышенное, а эта история — она ли не свидетельство полного моего краха? Собственно, не моего, а их, потому что теперь ясно: они, в сущности, так ничего и не усвоили.
Судите сами. Дело обстоит так. Я жил в большом городе. Меня высоко ценили люди культурные.
Правда, попадались среди них и злопыхатели, но, коль скоро ты решил вынести свой товар на рыночную площадь, будь готов к тому, что невежды станут закидывать тебя отбросами.
И тут я решаю вернуться домой. Я все-таки льстил себя надеждой, что встретят меня хорошо, не обязательно с флагами и плакатами или же с местным оркестром — волынки и барабаны, — но, во всяком случае, устроят достойную встречу; как ни говори, ведь я привлек внимание публики к их захудалой деревеньке. Я же своими глазами видел: когда кто-нибудь из их молодых людей становится священником и после рукоположения приезжает домой, в его честь на холмах зажигают праздничные костры.
Хм, священник найдется всегда, а чтобы появился такой человек, как я, сколько должно смениться поколений. Да такого, как я, в этой деревушке теперь сотни лет не дождутся, а может, и вовсе никогда, если они и дальше будут коснеть в невежестве. Разве не так? Нет, это вовсе не самовосхваление. Последний такой был у них сто с лишним лет назад — так он имени своего не умел написать, просто рассказывал по-ирландски всякие предания. Вы меня поняли?
Так вот, приезжаю домой. Не стану скрывать, было у меня чувство некоторого удовлетворения: ну, что, мол, — убедились теперь? Ведь я понимал, они думали — я просто лентяй, только и знаю, что подставлять пузо солнышку и ворон считать. Где им было понять, что когда я вроде бы отлынивал от работы, я как раз с головой был погружен в работу, что в мозгу моем роятся мысли, которыми я когда-нибудь заполню целые стопы белой бумаги, и все они будут справедливо этим гордиться?
Как вы уже знаете, была ярмарка, на лужайке толклись люди и скот, я вышел из машины и когда услыхал: "Вот он! Вот он!»— решил, что меня сейчас будут чествовать, но тут вдруг раздаются злобные вопли, все начинают размахивать палками и выкрикивают такие словечки, какие увидишь разве что на стенах общественной уборной где-нибудь в городе.
Никогда прежде мои деревенские до такого не опускались.
Я ушам своим не верю! Продираюсь к дому под дикий галдеж и град ругательств — кто не знал, в чем дело, мог подумать, что это овация, — и что же я вижу: наш дом, можно сказать, осажден.
