– Четыре с половиной сотни тысяч километров в диаметре, – с хмельной точностью провозгласил савант. Патту машинально коснулась сердца при упоминании священной меры. – Пузырь размером с небольшую звезду… надутый водородом пузырь. Крошечное ядро в центре. Оболочка, живая, постоянно обновляемая. И все это покрывает океан. Слой воздуха. Ничтожное тяготение. Вторая, внешняя оболочка. Все в тонком слое. Мир-пузырек.
Он отхлебнул еще авы. Патту следовало бы его задержать – даже привычных питухов напиток рано или поздно ввергает в сон.
– Если бог-хранитель, бог-создатель жив и бодрствует, у него должны быть точки доступа. У всего живого есть точки доступа. У тебя… – Он махнул рукой. – Глаза, уши, нервные окончания. Где нервы у бога? Надо их только найти. Я найду. Я найду и спрошу… спрошу…
Савант уронил голову на стол и захрапел.
Время утекало, как вода из горсти. «Алики» мчалась вперед, сверяя курс с причудливыми отсветами на экране сонара. Узоры теплообменников на морском дне были затейливы и неповторимы, как отпечатки ДНК, но порой корабль все же терялся в их переплетении и петлял по волнам, пока титанические складки вспененного алмаза под сотнями локтей воды не собирались в нужную картину.
Гест наблюдал за этими эволюциями с плохо скрываемым неодобрением. Саванта раздражала всякая неточность, а точности в море не найдешь. В мире без дня, и ночи, и звезд, среди плавающих и летающих островов, невозможно было найти универсальных мер, а самая величина ДаниЭдер предупреждала всякую возможность определить такие меры договором. Древние, священные эталоны просачивались порою вниз с верхних эшелонов поднебесья, куда их привозили внешники из космических портов, порождая метрические ренессансы, но рано или поздно терялись. В быту основою всяких мер оставался человек, бесконечность же океана оставалась неизмеримой.
Навигация в открытом море требовала отличного знания тригонометрии – не сферической, потому что на масштабах ДаниЭдер дно мира и его крышу можно было считать совершенно плоскими, – навыков быстрого счета, большого опыта и при всем этом – немалой удачи. Летчики-смотровые уменьшали опасность возможной ошибки, но всякой зоркости есть предел. Рассеяние в атмосфере не позволяло разглядеть даже самые крупные острова больше, чем за три-четыре сотни тысяч шагов. Воздушные и морские течения могли спутать сетку ориентиров за считаные миллионы ударов сердца. Неизменной оставалась только карта глубин, но острова и комья крошева, плавучие мангры и гигантские плоты кочевников – все на поверхности моря и над нею, кроме выступающих со дна рифов яркости, – плыло и смещалось по отношению к линиям теплообменных хребтов.
Патту казалось, что никакой карты не нужно было вовсе. «Алики» стремилась в кромешную глубину.
На сфере всегда есть выделенные точки. В случайном распределении божиламп, парящих в воздушной толще, всегда найдется где-то колодец темноты, пробитый между поясом бурь и поверхностью океана. Столб холодного воздуха порождает воздушные течения, а те преграждают путь божилампам в их вольном дрейфе. Так рождается ужас мореплавателей – темное море, где ночь – это понятие географическое.
Божилампы над головой светили все тусклей, их становилось все меньше. Небо поначалу наливалось грозной синевой, потом темнело. Ночесветки горели в пене морской, мир словно перевернулся – под черным небом зеленело, лазоревело, бирюзилось светлое море. Все трудней было находить эшелоны с попутным ветром: холодное пятно выталкивало из себя воздух. Налетали внезапные шквалы, катился с неба крупный дождь, и время от времени просверкивали в вышине молнии. Потом погода смирилась и наступил такой штиль, что «Алики» пришлось идти на машинном ходу. Небо стало прозрачным, высоким, непроглядным, таким темным, что Патту не могла понять – синее оно или уже черное. И только тогда, после нескольких сотен килосекунд в поисках и блужданиях в мертвой зыби, впереди показался остров.
Он был велик – пять-шесть тысяч шагов в поперечнике, как могла прикинуть Патту, хотя в полумраке трудно было правильно оценить размеры. Было в его очертаниях что-то неправильное, пугающее. Берега поросли пуной, гибиском и зерумбетом, но вялая зелень не доходила до воды – склон круто обрывался в море с высоты нескольких шагов, обнажая желтый и бурый камень.
