Непостижимо, как такое могло войти в голову, но отступник решил по примеру сказочных героев жить-поживать и, вместо того чтобы вернуть березу родным корням, оставил ее у себя для любовных утех. Но уже вторая ночь была ничуть не похожа на ту волшебную, что должна была стать единственной. А на третью ночь… он даже не понял, какую жестокую правду ляпанул:
– Да что ты, словно деревянная!..
Березка не плакала, деревья не умеют плакать от горя, их слезы – слезы боли либо радости. Но и эти слезы высохли на вторую ночь. К утру последнего дня отступник увидал, что девушки нет, есть ошкуренный и засохший березовый ствол. Схватив в охапку бывшую возлюбленную, он потащил ее туда, где она росла когда-то, но там не было ничего, кроме пня, залитого соком, который успел забродить и заплесневеть.
Ему бы ужаснуться содеянному, но отступник пришел в ярость. Он ринулся к ближайшей березе и только зря сгубил ее; день, когда с неудержимой силой прибывает сок, уже прошел, а в иное время березовая дева не может ожить.
Год за годом отступник ждал весеннего часа и каждый раз убивал лучшую березу. Праздник любви превратился в праздник разврата. К бабушке-березе и старым матерям отступник не подходил, понимая, что на такие дела благословения не будет.
Но хотя на развратнике не было и проклятия – не умеют березы проклинать! – очень скоро, по древесным, конечно, меркам, отступник начал скудаться здоровьем, прихварывать, хиреть. В будущем замаячил призрак бесприютной старости. Был бы сынок, он бы отца ублажил, а одинокий – хуже бездомного. И пока не совсем хизнули силы, отступник завел-таки сына.
Мальчонка уродился на славу, хотя папаша не особо утруждал себя заботами о наследнике и его воспитанием. Какие заботы, себя бы обустроить как следует, а что до воспитания, то оно и к лучшему, что папаша оставил свои гниловатые принципы при себе. Молодой Дарид сам превзошел жизненную науку и вскоре не только ходил на луга и в дубраву, но и в Зачащобье заглядывал, хотя времени для путешествий было немного, немощный отец требовал заботы. А папаня чем дальше, тем сильнее капризничал. И подберезовики в меду недостаточно лакомы, небось старых набрал да червивых, и утиный пух на постели не мягкий.
– Что ты мне баранину даешь, жесткую, что не прожевать? На промысел сходить лениво? А добудь-ка мне в чащобе рысь. У нее мясо белое, я бы покушал в охотку.
Привередничалось отступнику легко и приятно, лишь об одном он не подумал, что сын памяти не лишен и знает, что рожден не для любви, а для ублажения запаршивевшего родителя. Повеление добыть рысь превысило меру терпения. Сын кивнул согласно и тонким колышком прибил папаньку к подстилке из утиного пуха. А потом пошел и добыл рысь, но есть не стал.
Многие поколения обитателей рощи умерших закапывали на холме неподалеку от бабушки-березы. Могил не обустраивали, бабушка и без того всех помнит, а самим это не нужно, незачем устраивать посмертную стайность. Но отступника сын хоронить не стал, а прямо на пуховой подстилке сволок в поганую яму. Пусть Мухляк в охотку покушает.
Сколько поколений назад случилась эта история, Дарид сказать не мог, но в память она врезалась прочно, наравне с правилами стройной жизни.
Навечно в памяти детей и правнуков оставались лишь события необычные, выпадающие из плавного течения жизни. В молодости Дарид был бы не против, чтобы в мире случилось нечто столь значимое, чтобы и внуки внуков помнили, но теперь больше хотелось спокойствия, ведь в ветвях лучшей из берез скоро должна была появиться колыбель. И как обычно бывает, события начались, когда они вовсе не нужны.
Незнакомцев Дарид учуял, едва они приблизились к границам рощи. Иначе и быть не могло, хозяин обязан знать, что творится в его владениях. Никакого знания, кто именно пришел в рощу, Дарид не получил, значит, это не обитатель мира, а скорей всего – звери, тем более что был он не один, а целая стая – шесть особей. Но, когда Дарид увидал незваных гостей, то понял, что это не звери. Они были схожи друг с другом, как схожи деревья одной рощи. И также точно они походили на Дарида. Две руки, две ноги, лица совершенно человеческие… у троих, правда, волосы кучерявились не только на макушке, но и на щеках. «Борода», – вспомнил Дарид слово, которое прежде произносить не доводилось. И главное, все шестеро были в одежде, а одежда – такой же признак людского рода, как и речь. Значит – люди. Не обитатели людского рода, а изначальные люди, те, что в сказках, из тридевятого царства.
