Мы с Олегом были, наверное, интереснее — затеяв невинный флирт. Он, по старой памяти, касался моего бедра, неожиданно перехватывал мою руку с бокалом и отпивал, а затем касался губами запястья.
Марычев, зная анамнез наших отношений, тонко улыбался.
Маша отворачивалась. Мы ей были неприятны.
Марычев, похоже, знал, как именно я проникаю в суть, и старался не смотреть мне в глаза. Но в какой-то момент забылся, рассмеявшись, и потерял контроль.
Я мгновенно воспользовалось, нырнула в чужой мир.
Здесь было, как на празднике. Разноцветные шарики, глиняные свистульки, поп-корн, затейливые карусели, веселая музыка. Немного простовато, но в сочетании с радушием − обезоруживающе. Только вдалеке − черная полоса. Она наступала медленно, алчно, без шанса на спасение. Но чем ближе наступала болезнь, тем бешеней вертелись карусели, тем громче гудели свистульки. Марычев ни секунды не верил в то, что умрет. Намеревался прожить еще долго и весело.
Интересно, Маша знает?
Маша вяло водила тигровой креветкой по тарелке, рисуя узоры из легкого средиземноморского соуса. Почувствовав, что я смотрю, подняла голову. Мелькнул неровно прокрашенный пробор.
Знает о болезни мужа, знает и очень боится. Ей страшно остаться одной, и она готова на все, чтобы этого не произошло.
Некая внутренняя готовность перетянуть на себя болезнь мужа, вытащить его на себе из надвигающейся паники и страха. Ей очень важно быть как все. Иначе… Иначе зачем жить? А у всех должна быть семья и долг перед семьей. Ее так воспитали.
− Десерт? — дыхание Олега было теплым и искушающим, с нотами дорогого табака.
− Обязательно.
…− Мне бы хотелось увидеться снова, − при прощании Марычев галантно поцеловал руку.
Маша равнодушно кивнула мне и направилась к машине.
− Она не светский человек, — извинился Марычев за жену. − Не любит, когда кто-то нарушает ее границы.
− А вы?
− А я люблю.
* * *
Олег вызвался меня проводить. Оставил машину у ресторана, и мы пошли по набережной. Желтые листья шуршали под ногами.
− Как в былые времена, − сказал он. — Последний раз я так гулял с тобой… и не вспомнить, когда. Помню только, что поздней осенью. И мне хотелось тебя целовать. Все время. Но домой мы не могли идти: там нам мешали Лялька, телефон и телевизор.
− Блага цивилизации.
− Считаешь Ляльку благом цивилизации? — усмехнулся он.
− Благо цивилизации — телевизор. А Лялька просто благо. Твое и мое.
− Теперь у тебя нет телевизора.
− И ты не можешь меня целовать.
− Почему не могу? − Он остановился и повернулся ко мне. − Не представляешь, как я соскучился… Я не целовал тебя целую вечность и один день.
− Гораздо больше. Ты не целовал меня два года. Два года — намного больше, чем вечность и один день.
− Я не знал, что так будет. Я не знал, что не смогу жить вне тебя и без тебя.
− Я замерзла. Пойдем домой. Хотя бы сегодня — пойдем домой.
…Не угар.
Не лихорадка.
Легкая, пронзительная грусть.
Мы снова незнакомцы — встретились в ресторане, немного выпили, оказались в постели. Утром я сварю кофе, он небрежно чмокнет меня в уголок припухшего зацелованного рта и уйдет. С тем, чтобы никогда не звонить и не возвращаться.
Ночь связала нас − и теперь уже навсегда.
− Это ты и не ты, − сказал Олег.
Было четыре часа утра, и мы лежали на узкой кровати.
− Это я и не я.
Боялась, что ответит пошлостью типа: «Надо придумать, что сказать Алле». Но — молчал. И я поняла, что Алла ничего для него не значит. Но — будет с ней жить дальше. Потому, что никогда не сможет попросить у меня разрешения вернуться. И я никогда не попрошу, чтобы он вернулся.
Горечь, горечь, вечный искус на губах твоих, о, страсть…
Олег поцеловал меня в темечко.
− Скажи, Марычев умрет?
− Он действительно болен. Очень сильно болен. Онкология.
Олег тихонько выругался и прижал меня к себе.
− Подожди, я же не сказала, что он умрет. Не путай причину со следствием.
− Успокаиваешь? — его голос сорвался на хрип. — Мы были с ним в центре. Врачи, как и ты, говорят: вы смертельно больны, но это не значит, что умрете. Надо верить! Надо бороться! И прочая ерунда… Знаешь, как он отреагировал?
− Как?
− Сказал: «Из-за этой ерунды я потерял пять часов рабочего времени?» И вышел. А потом плакал в туалете. А я делал вид, что ничего не слышу. Что делать, Каська?
