2
Не прошло и двух часов, как он проснулся от короткого сухого треска: на улице стреляли.
Он подошел к окну: город показался ему сонным, пустым; был дождливый осенний день, на площади кружились вокруг памятника трамваи.
Когда он вышел на улицу, шел снег, и несколько раз Шахов машинально подносил к глазам руку, на которой таяли снежинки.
На Суворовском он остановился перед листовкой, наклеенной на стене:
«Четвертая зимняя кампания была бы гибельной для армии и страны. Контрреволюционеры подстерегают бедствия народа и готовятся нанести ему смертельный удар. Отчаявшееся крестьянство вышло на путь открытого восстания. Рабочих хотят смирить голодом. Корниловщина не дремлет. За кого же ты?..»
Он не успел дочитать; кто-то положил руку на его плечо и сказал негромко:
— Документы!
Шахов обернулся. Перед ним, почти вплотную, стоял невысокого роста коренастый моряк с винтовкой на плече, в бушлате; он пристально смотрел Шахову в лицо чуть раскосыми глазами. За ним стояли человек пять-шесть, почти все в штатском, в кепках и пальто.
— Документы! — весело повторил моряк.
Шахов отстегнул пальто, достал бумаги.
— Я только что с поезда, — сказал он хмуро, — сегодня ночью приехал из Томска.
Моряк мельком пересмотрел документы и стоял несколько секунд, помахивая бумагами и весело поглядывая на Шахова.
— Читали? — вдруг спросил он, кивнув головой на листовку.
— Да, читал… Так это правда, что Временное правительство…
Моряк вдруг помрачнел.
— А вы за кого? За правительство? — спросил он, глядя на Шахова в упор.
Шахов отвел глаза.
— Я еще ничего здесь не знаю…
Моряк молча сунул ему документы, хотел сказать что-то, но промолчал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Суворовском проспекте.
«…За кого же ты? — продолжал читать Шахов. — За тех, кто не останавливается на полпути, не уступает без боя завоеванных революцией прав, или за тех, кто в ставке, в дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца ведет работу по умерщвлению революции?..»
Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, встречавшихся ему время от времени.
— За кого? Пожалуй, и мне скоро придется на это ответить…
Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановился у ворот небольшого двухэтажного дома в самом конце Кавалергардского переулка.
Минуты три он стучал без всякого результата; наконец глазок в воротах открылся, и морщинистое лицо уставилось на Шахова.
— В квартиру номер два, — сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок и стряхивая снег с пальто и шапки.
Лицо исчезло и появилось опять.
— Повернитесь спиной!
— Спиной? Зачем?
— Почем знать, может быть, у вас там оружие! Кто живет в квартире номер два?
— Мне нужно видеть Мельникову. Галину Николаевну.
— Мельникова у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или, может быть, даже рядом.
— Как не живет? Это какой номер дома?
— А вы идите через парадную, — посоветовал дворник, — парадная открыта.
Весь этот разговор показался Шахову смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.
В это мгновение дверь отворилась, и из подъезда вышел офицер высокого роста, прекрасно одетый (Шахову запомнился отороченный золотом башлык с кисточкой). Он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами, закинув вверх бледное лицо.
Несколько секунд Шахов следил за ним: офицер шел уверенной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.
Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звонка.
Немного погодя он позвонил еще раз и, подождав, постучал ручкой двери.
Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно быть из обивки, к его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый листок из блокнота, — он сам собою развернулся на ладони Шахова.
«Я сегодня приехал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаевны дома. Неужели причина Вашего отсутствия — тот сумасбродный план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз сегодня же зайти к Вам, Ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вечером еду в полк и вернусь не раньше 27-го.
