Тут в комнату вошел здоровенный парень. В фиолетовых спортивных штанах и кожане. Павел сделал шаг назад и широко улыбнулся, девушка не дрогнула.
– Что, Люська, снова бал?
Качок расселся на диване, широко расставив ноги. Белые «найки» блестели, как начищенные. Сквозь ежик на голове просвечивала кожа. На поясе рядом с напузником висели ключи на серебряном карабине. Он притоптывал ногой, хотя музыка с его приходом оборвалась.
– А тот, что на кухне с Беатой?
– Знакомый.
– От нее уже толку не будет. Мог бы выйти толк, но не выйдет. – Он покосился на Павла и вопросительно вскинул голову.
– Тоже знакомый. Пришли себе обед приготовить.
– Шо уготовить?
– Обед. Сказала же. У нее мать.
Тип хлопнул себя по коленям и сказал:
– Вот видишь, Люсенька, как хорошо быть сиротой. Не надо по чужим людям таскаться. – Он достал сигареты и закурил в полной тишине – ему, видно, все это было в кайф, он преспокойно затягивался, выпуская дым и наблюдая, как тот висит в воздухе. То ли чего-то ждал, то ли просто сидел, зная, что и они будут сидеть здесь до тех пор, пока ему не вздумается сказать слово или сделать жест. Большой, плечистый, молодой. Любил, чтоб все играло, чтоб все было как надо. Докурил, раздавил окурок, встал, подошел к окну и поманил пальцем Люську. Вынул что-то из напузника и подал ей, а потом сказал, не громко и не тихо: – Тут сто кусков. Вечером заберу. Не хочу с этим шататься по городу.
Девушка взяла, мгновенно взвесив пачку на ладони, потом открыла шкаф и воткнула между белыми простынями.
– Хорошо, – сказал парень, засунув руки в карманы спортивных штанов и наклонив голову, словно соображая.
– Хорошо. Теперь иди и скажи им, чтобы валили отсюда.
Девушка пожала плечами и прислонилась спиной к шкафу:
– Сам скажи. Я против них ничего не имею.
– Я тоже, но пусть сваливают.
Двадцать шестой миновал Киевскую и въехал под мост. Молодой солдат, стриженный «под ноль», с рюкзаком на плече, беспокойно озирался, считая в уме остановки. Только у Агентства он решился обратиться с вопросом к старушке в мохеровом берете.
– О-о-о, так вы уже проехали. Ничего, выйдете на следующей и налево, вернетесь по Любельской.
Солдат вышел у Рогаток, вдохнул стоящий в воздухе сладкий шоколадный аромат, идущий от «Веделя»,[49] и ему захотелось плакать.
В это время из Повисля отправилась электричка. Она катилась через железные пролеты, напоминая сонные американские горки. Блондинка с зеленой тряпичной сумкой на коленях пыталась заглянуть в окна дома по улице 3 Мая, но стекла были словно черные зеркала. Дальше внизу будет вода, поэтому она зажмурила глаза, и желудок привычно подкатил к горлу. Она шепотом отсчитывала удары колес по рельсам. После сорок третьего, она знала, начинается другой берег, и глубоко вздохнула.
– Дело твое, – сказал парень и встал. Прикрыл за собой дверь.
Павел стал прислушиваться, но девушка снова включила музыку и задвигала бедрами, глядя в окно. Глаза Павла блуждали между ее бедрами и дверцей шкафа. Ему чудилось, что он чует запах мускуса, исходивший от ее подмышек, но все перекрывал запах плотной, утрамбованной стопки жестких, накрахмаленных в прачечной простыней. За дверями что-то происходило. Он ничего не слышал, но ощущал вибрации и тревожный гул. А потом сквозь музыку пробились какие-то реальные звуки, но их происхождения он понять не мог. Звуки усилились, но музыка их подхватила, разнесла по комнате и перетопила в свои собственные. Павел отвел взгляд от стеклянной матовой двери и снова сосредоточился на бедрах девицы и дверце шкафа. И тут за дверью что-то быстро передвинули, по воздуху всей квартиры прокатилась волна, и все утихло.
Парень вышел из кухни и уселся на свое прежнее место, а девушка выключила музыку.
– Тебе придется там прибраться, – сказал он. – Эта дрянь вылилась. Новые штаны… – Он рассматривал небольшое пятно, натянув ткань на ляжке. – Хорошо, что широкие, а то бы обварился.
Вдруг он обернулся к Павлу, словно только что увидел.
Сощурив водянистого цвета глазки, он с минуту буравил его неподвижным взглядом, а потом широко осклабился:
– Ну, как делишки? Идут? Что новенького?
