Да, Пэдди не из тех, кого стоит жалеть, думала Салли. Даже когда ему задают хорошую трепку, как было в тот раз, когда его вздул один рудокоп за то, что он прикарманил золото, которое должен был передать Баггинсу. Пэдди сам не раз хвастливо рассказывал, как всыпал ему Длинный Билл.
— Да разве это дорогая плата, — с упоением восклицал он, — за то, чтобы послушать, как папаша Баггинс и Длинный Билл честят друг друга и не могут решить, кто же из них самый отъявленный лгун и мошенник на приисках!
Миссис Гауг говорила впоследствии, что ее нисколько не удивляет, когда она слышит разговоры об «обаятельности сэра Патрика Кевана». Он отличался этим и прежде, когда был еще мальчишкой. В нем совмещалось какое-то удивительное нахальство и уменье расположить к себе человека, когда ему что-нибудь от него нужно; он был нещепетилен и готов в иных случаях играть роль шута.
Уже тогда, в пятнадцать лет, Пэдди твердо шел к намеченной цели. Он здорово насмешил всех, когда вдруг начал посещать аукцион и покупать акции. Где он достает деньги? Что он делает с акциями?
Пэдди ухмылялся и говорил, что хочет разобраться, что к чему. Он твердо решил разбогатеть, и чем раньше он возьмется за дело, тем лучше. Он промышлял продажей полевых цветов и разными мелкими работами от случая к случаю в трактирах, а также нередко служил посредником — за приличные комиссионные, разумеется, — когда у кого-нибудь возникала необходимость сбыть кусок золотоносной руды.
— Вот чертенок! — восклицал Фриско. — Слоняется по прииску — там выклянчит старую тряпку, тут стащит башмаки — и все это с таким видом, словно он на все готов ради корки хлеба. А между прочим один из банковских служащих сказал мне, что у Пэдди Кевана на текущем счету числится трехзначная сумма.
Шли дни, шли недели. Дни и недели слепящего солнца и одуряющей жары. Когда налетал ураган, красная пыль поднималась в воздух, скрывая солнце и полдень превращая в сумерки. Тогда лавки в поселке закрывались и жизнь замирала. Потом, когда ветер стихал, несколько капель теплого дождя падало порой на землю, прибивая пыль. Но грозы не было; не было освежающего ливня, который принес бы облегчение раскаленной земле и изнемогающим от зноя лагерям вокруг Хэннана.
К концу дня Салли всегда чувствовала себя разбитой. Работать приходилось не покладая рук; стряпать обед и обслуживать посетителей под палящим солнцем было нелегко. Вечерами, сидя в своем кресле, обессиленная, измученная, она спрашивала себя, надолго ли ее хватит. Она понимала, что ей никогда бы не справиться со своей столовой, если бы не доброта мужчин, если бы не помощь, которую они ей оказывали. Все, и особенно Фриско. Он находил сотни способов облегчать ей жизнь: присылал продукты из поселка, чтобы ей не нужно было за ними ходить, обещал поставить навес из гофрированного железа, чтобы она не стряпала под открытым небом. Понемногу Салли привыкла советоваться с ним и прибегать к его услугам.
Однажды вечером Фриско, заметив, что Салли обожгла руку, настоял на том, чтобы сделать ей перевязку. Он как-то слишком уж пристально смотрел на ее обожженную руку — а рука была такая загрубевшая, шершавая, с въевшейся во все поры грязью, — что Салли смутилась и хотела отдернуть ее.
— Мои руки ни на что не похожи, — пробормотала она, — никак не могу их отмыть.
Фриско взял и другую ее руку и, низко склонившись, поднес к губам.
— Это самые отважные и самые красивые руки на свете, — сказал он.
Салли была тронута этим почтительным и рыцарским жестом. «Нет, — подумала она, не может быть, чтобы Фриско был такой уж бессовестный и пропащий человек, каким я его когда-то считала». Ей не хотелось верить ходившим о нем сплетням, точно так же, как не хотелось верить всему, что говорили о Пэдди Кеване.
Прошло еще несколько дней, и однажды вечером Фриско сказал:
— Когда я впервые увидел вас, миссис Салли, я сразу почувствовал, что мы с вами не чужие друг другу.
Он сидел на земле рядом с ее креслом; розовая полоска заката догорала на небе, и летние сумерки сгущались вокруг них.
— Вот как? — спросила Салли немного натянуто; тон, каким он это сказал, удивил ее.
