Ольга подняла глаза от книги, прислушалась. На селе уже началась перекличка петухов. С печки доносился тихий храп матери. Девушка разделась, погасила лампу, забралась под одеяло, закрыла глаза и провалилась в покой и тепло.
* * *
— Оля?
— Ау!
— Не аукай, ты не в лесу.
— Я дальше.
— Замолчи, озорница!
За перегородкой, в крошечной комнате, послышался смех.
— Такой уродила!
— И тут я виновата?
— А я совсем и не виню. Славлю каждой кровинкой за то, что ты дала мне жизнь. Ну, и сама себе нравлюсь такой, какая есть.
— Ох, девка…
Мать и дочь в одно время вышли в зальце, залитое голубоватым светом мартовского дня, и остановились друг против друга: одна — сухонькая, с морщинистым, желтоватым лицом, с усталым взглядом когда-то красивых карих глаз, другая — стройная, темноглазая и краснощекая.
Глядя на мать, Оля улыбалась. Мать, любуясь дочерью, вспомнила, что много лет назад и она была точь-в-точь такой же красавицей, как ее Ольга, и тоже заулыбалась, словно себя самое увидела в молодости. Спохватившись, она прошла в кухоньку и спросила из-за полуоткрытой двери:
— Кто едет с тобой в Рязань-то?
— Даша Кузнецова.
— Так и знала! Две нерасставухи!
— Тебе это не нравится, мама?
— Больно озоруете вместе-то!
— И меня считаешь озорницей? И не любишь?
— Хотела бы не любить, да не могу. Да и Дашу… Поезжай лучше с Катей, та посерьезнее будет. А с Дашей натворите делов, как…
— Как осенью!
— Боюсь, что и масло отдадите…
— Как яблоки!
— Да, вот этого я и боюсь!
— Масло и мясо колхозные, не отдадим, не бойся. А яблоки наши, из усадебных садов. Мы потому и решили сдать их в лазарет. Что ж тут озорного-то? Раненые бойцы полакомились. Ты должна, мама, похвалить за это Дашу и меня.
— Если бы ты, девка, знала, сколько стоило тогда на базаре каждое яблоко, так ты бы…
— Ох, мама! Вот этого я не люблю в тебе! — воскликнула Ольга. — Мне даже не верится, что ты такая жадная!
— А ты очень простая. Ну, прямо благодетельница для всех…
— Не для всех, а для тех, у кого мы в долгу. Папа меня и Дашу похвалил, сказал: «Правильно, девчата, поступили».
— Ой, не говори мне о старом дураке! — сердито воскликнула мать. — Твой отец на трех войнах был, от его героизма у меня сердце почернело. Вот и теперь ушел в партизаны. Что, без него не обошлись бы?
— Папа иначе не мог.
— Девка, не режь мне сердце!
Ольга замолчала. Повернувшись к зеркалу, висевшему на стене над комодом, расплела косу. Темно-русые волосы рассыпались по плечам.
Расчесывая их, Ольга взглянула в окно. На завалинке синел снег. Синица носиком чистила перья крылышек. На серой дороге над оттаявшими кучами конского навоза чернели галки — выбирали из помета непереваренный овес. Где-то трещала сорока: «Та-та-та, та-та-та! Я все понимаю, я первая умница».
Прислушиваясь, Ольга улыбнулась. «Удивительно, как эта сорока напоминает Феню! Та тоже вот так трещит на собраниях…»
— В этом платье поедешь? — спросила мать из кухоньки.
— Да.
— Надень похуже, ситцевое. Не надо трепать шерстяное в дороге.
— Поеду в нем. И пальто надену.
— И, конечно, фетровые ботики?
— Ботики возьму с собой, надену их в городе.
— Уж не в кино ли пойдете?
— Отчего же, мама, и не сходить!
— Ой, девка, боюсь я за тебя!
Ольга рассмеялась и, положив гребень на комод, стала заплетать волосы в косу.
Вошла Даша. Глаза ее сияли, ямочки на румяных щеках вздрагивали. Она разделась, повесила пальто на вешалку. Затем подскочила к Ольге, обняла ее и поцеловала в затылок. Заглянула в зеркало и, встретившись там глазами с подругой, рассмеялась и запрыгала по комнате. Складки шелковой юбки вспыхивали голубыми бликами. Светлая коса слегка раскачивалась. Ольга отвернулась от зеркала, остановила взгляд на подруге.
— В шелковом?
— Правда, оно идет ко мне? — обернулась Даша.
— Очень, — ответила Ольга. — Тебе все к лицу!
— «В этом я уверена, — смеясь пропела Даша. — Выйду замуж за…» За кого, ты думаешь? А вот сейчас погадаем.
Она шагнула к радио, включила. Из рупора полились звуки вальса.
Даша подлетела к Ольге, обняла ее за талию, и девушки закружились в танце. Подолы юбок взлетели и веером плавно заколыхались в такт музыке. Мать Ольги выглянула из-за двери, вздохнула и, сложив руки на груди, застыла в удивлении. Ее старое, морщинистое лицо с каждой секундой становилось добрее и мягче.
