Серый свет пробивался сквозь жалюзи, заползая под мои неплотно закрытые веки. За окном шумел ураган, совершая частые наскоки на стены хлипкого домика.
Я приподнял голову и огляделся по сторонам. Циновка из морских водорослей и колченогий стул. Где-то поблизости шумел океан.
Мое тело болело так, словно по нему проехали гусеницы танка. Голова была ясной. Слишком ясной.
…Доктор привез нас в эту хибару на берегу океана накануне вечером. Они о чем-то долго разговаривали с Полиной.
Я не разобрал ни слова — я уже вышел из машины и стоял на обнаженной отливом длинной песчаной косе. Я видел, как Полина дала доктору деньги. И тут же быстро выскочила из машины, громко хлопнув дверцей. Джип рванул с места и скрылся за скалами.
Я медленно брел по песчаной косе, глядя на тусклое солнце, которое неохотно опускалось в серую толщу вод. Из-под моих ног разбегались похожие на пауков мелкие крабы.
— Метис! — услышал я за спиной. Я остановился и заставил себя обернуться. В тот день я выпил всего бутылку пива.
Полина была босая. Она успела переодеться в майку с шортами и снять свои побрякушки. Я поклялся себе не поддаваться ее чарам. Это оказалось нелегким делом.
— Почему ты смотришь в сторону, Метис?
Она сделала еще один шаг и замерла в метре от меня. Меня обдало ароматом ее роскошных волос.
— В последнее время у меня развилось косоглазие.
Я тут же прикусил язык, но, похоже, поезд уже ушел.
Она резко развернулась и зашагала прочь. Потом побежала. Я догнал ее возле крыльца.
— Я превратился в робота, — сказал я, робко касаясь ее холодного плеча. — Такое, думаю, невозможно простить.
Она стиснула зубы и замотала головой.
— Прощения должна просить я.
— Это не женское дело.
— Ну и дурак. — Полина глянула на меня по-настоящему сердито. — Потому у нас с тобой ничего не получилось.
В хибаре не было электричества. Я нашел керосиновую лампу и вынес ее на крохотную верандочку, где с трудом умещались два стула и узкий, как лавка, стол. Мы молча поужинали сэндвичами, которые запивали кока-колой. Остатки еды Полина сложила в сумку-холодильник, которую мы привезли с собой.
— Можно все переиграть, — сказала она, закуривая сигарету.
— Можно.
— Если хочешь, я буду только с тобой.
— Хочу.
— Но ты снова начнешь пить!
— Начну.
Она с размаху хватила кулаком по столу. Лампа покачнулась и упала на пол. Раздался звон стекла и завоняло керосином.
Я думал, сейчас вспыхнет пожар.
— Пошли отсюда. — Я схватил ее за руку. — Сгореть заживо не самая приятная смерть.
— Метис, почему ты оказался еще наивней меня? — спросила она, когда мы вышли наружу.
— В смысле?
— Не притворяйся. — Она высвободила свою руку. Мы стояли рядом, но не касаясь друг друга. — Даже я знаю, что за любовь нужно бороться.
— Скучно. И не вижу никакого смысла.
— Ты оказался тонкошкурым, — прошептала она. — Я догадалась об этом слишком поздно.
Я пожал плечами. Я не был расположен к душевным разговорам.
— Метис, как ты думаешь, что с нами будет? — спросила Полина, обращаясь уже к неспокойному океану. — Скажи что-нибудь. Только не молчи.
— Я не молчу.
— Неужели нельзя начать все сначала?
Я невольно вспомнил нашу первую встречу, две недели, промелькнувшие как один миг. Мы жили в ожидании чуда. Почему же оно не случилось?
— Чудес на свете не бывает, — тихо сказал я.
— А я хочу, чтоб они были. И я верю в них. Метис, ты ведь тоже романтик. Не притворяйся, будто тебе давно все по фигу.
В тот момент мне на самом деле все было по фигу. Очень хотелось выпить, но я знал, что, кроме банок с кока-колой, в сумке-холодильнике нет ничего взбадривающего.
— Я не умею притворяться. Может, это моя главная беда.
— Значит, ты на самом деле меня разлюбил.
Я неопределенно хмыкнул.
— Ты первый мне изменил.
— Смотря что называть изменой.
В ту минуту я готов был отдать правую руку за стаканчик водки или виски.
— Я поняла тебя. Прости.
— Все-таки виноват был я.
Я знал, что не должен был это говорить. Но в тот момент мне на самом деле все было по фигу.
— Ты настоящий голубой. Жаль, что ты не родился женщиной.
Она медленно побрела к океану. Я вернулся в дом. Здесь воняло, как в лавке керосинщика. Я распахнул окна и двери и завалился на кровать. Теперь я был готов отдать обе руки за стакан самого паршивого самогона.
