Я глубоко вздохнула и поднялась из-за стола.
- Вот она - женская доля, - грустно сказала я, - провожать и ждать. Ждать и провожать.
- Ниночка, - сказал Максим, одним глотком допивая кофе и тоже вставая, - неси свой женский крест мужественно.
- Это, интересно, как? - спросила я, доставая из шкафчика электрический утюг. - И вообще - чем женский крест отличается от мужского?
- А у него перекладина внизу - там, где ноги.
- Дурак, - я засмеялась, - дурак и хам. И богохулъщик.
- Богохульник, - поправил меня Максим, - а еще журналистский факультет закончила. Грамотейка.
Я разложила гладильную доску, потом вытащила из сушильной машины любимую рубашку Максима - голубую с маленьким скрипичным знаком, вышитым на кармане, - и начала ее гладить.
Максим закурил и, пуская дым в форточку, стал следить за моими движениями.
- Какая прекрасная картина, - сказал он наконец, - женщина с утюгом… Воплощение домовитости и заботы.
- Вот я тебя сейчас прижгу, - пригрозила я, - чтобы ты не умничал тут. А кроме того - есть еще разные привлекательные картины. Например - мужчина с каменным топором. Мужчина с лопатой. Мужчина, убивающий мамонта.
- Мужчина с женщиной, - вставил Максим.
- Я не сказала, что именно я тебе прижгу? - угрожающе произнесла я и повертела утюгом в воздухе. - После этого с женщиной тебя не увидит никто.
- Молчу, молчу! - Максим засмеялся и поднял руки. - Сдаюсь! Может быть, рубашка уже достаточно плоская? Ниночка, мне ведь уже пора бежать!
- Ладно, - я поставила утюг на подставку, - забирай свою любимую плоскую рубашку и отправляйся на репетицию.
Максим небрежно чмокнул меня в нос и, схватив рубашку, убежал в спальню переодеваться. А я, вылив в чашку остатки кофе, закурила и стала слушать доносившиеся из спальни звуки. А ведь прошедшей ночью оттуда доносились совсем другие звуки… Вспомнив минувшую ночь, я почувствовала, как мое сердце снова застучало быстро и сильно. Ах, какая жалость, что Максиму нужно идти на работу…
Наконец Максим переоблачился и, держа в руке тоненькую папку с нотами, вышел из спальни. Посмотрев на меня, он улыбнулся и сказал:
- Иди ко мне.
Я подошла к нему и обняла. Дыша мне в макушку, Максим прошептал:
- Лина, я тебя люблю. Ты знаешь об этом?
- Знаю, - ответила я, чувствуя, как у меня подгибаются ноги - Максим, я сегодня приду к тебе. Вы играете в "Буги-Вуги"?
- Ну а где же еще? Сегодня ведь четверг, значит - в "Буги-Вуги".
- Вот и хорошо. Отправляйся, а я через часок тоже подтянусь.
- Гут!
Максим еще раз чмокнул меня в нос и решительно направился в прихожую. Я, как хвостик, пошла за ним и, когда он, отрыв дверь на лестницу, обернулся, сделала ему ручкой. Максим подмигнул мне и, выйдя на площадку, захлопнул за собой дверь.
Я услышала, как по подъезду пронеслось гулкое эхо, потом раздались быстрые шаги Максима, который вприпрыжку сбегал по ступеням, потом все стихло, и я осталась одна.
"Но это ненадолго", - сказала я себе.
Сейчас я, не торопясь, переоденусь, а потом, тоже не торопясь, пойду в "Буги-Вуги". И приду туда как раз в тот момент, когда они начнут играть. Зазвучат первые ноты, и я появлюсь на пороге зала, как преображенная Золушка на балу…
Я повернулась к большому старинному зеркалу, висевшему в прихожей и, посмотрев в него, встряхнула своими густыми рыжими кудрями.
***
Акулина Голубицкая-Гессер начищала перышки перед посещением клуба "Буги-Вуги", в котором в этот вечер выступал чемпион ее сердца Максим Троицкий.
Почему родители Акулины дали ей это странное имя - история умалчивает. Самой Лине добиться от них вразумительного ответа не удалось. Поэтому она пришла к выводу, что тут либо кроется какая-то сильно засекреченная фамильная тайна, либо предков слегка занесло, а потом, если они и одумались, то уже привыкли и решили ничего не менять. А поскольку все имена сокращаются, Акулину сократили до Лины, и так оно и осталось.
Итак, Лина вертелась перед зеркалом, и негромко напевала на мотив "Люди гибнут за металл":
- Свет мой, зеркальце, скажи, мне скажи! Ты всю правду расскажи, расскажи!
Зеркало презрительно молчало, и вообще - Лина подозревала, что за долгую жизнь этого тяжелого, потемневшего старинного стекла в два пальца толщиной перед ним вертелось не одно поколение красавиц, и среди прочих - ее прабабка Елизавета Оттовна Гессер.
